История о пропавшем ребенке - Элена Ферранте Страница 9

Мы с Антонио остались стоять рядом. Мне казалось, что я вижу перед собой сразу двух разных людей, заключенных в одном теле. Первым был парень, который тискал меня на прудах и видел во мне чуть ли не божество; его запах намертво засел в моей памяти символом так и не удовлетворенного желания. Вторым был мосластый мужчина, весь как будто составленный из крупных костей, плотно обтянутых кожей, от сурового лица с отсутствующим взглядом до ног в огромных сапогах. Я немного растерянно сказала, что у меня нет знакомых, способных помочь Паскуале, и что Кармен переоценивает мои возможности. Но если Кармен преувеличивала мою влиятельность, то Антонио, очевидно, и вовсе считал ее безграничной. Он пробормотал, что я, как всегда, скромничаю, что он читал мою книгу по-немецки, что меня знают по всему миру. Он много лет прожил за границей, где наверняка натворил по поручению Солара немало грязных дел, но был единственным во всем нашем квартале, кто все еще верил – или делал вид, что верит, чтобы доставить мне удовольствие, – что я обладаю особой властью, властью уважаемого человека, потому что я закончила университет, говорю на хорошем итальянском и пишу книги.

– Ту книгу в Германии один ты и купил, – шутливо сказала я и принялась расспрашивать его о жене и детях. Он отвечал коротко и за разговором незаметно вывел меня на улицу.

– Признайся хоть теперь, что я был прав, – деликатно сказал он.

– В чем?

– Тебе был нужен он, а меня ты обманывала.

– Я была девчонкой.

– Нет, ты была взрослой. И умной. Умнее меня. Ты не представляешь, какую боль ты мне причинила, когда заставила поверить, что я спятил.

– Перестань.

Он замолчал, и я пошла назад, к магазину. Он остановил меня на пороге. Несколько мгновений в упор смотрел на Нино, сидевшего в уголке, а потом шепнул:

– Если он тебя обидит, скажи мне.

– Обязательно, – усмехнулась я.

– Не смейся. Я разговаривал с Линой. Она хорошо его знает. Она считает, ему нельзя доверять. Мы тебя уважаем, а он нет.

Лила. Так вот в чем дело. Значит, она использовала Антонио в качестве рупора. Решила предупредить, что меня ждут большие огорчения. Кстати, где она? Я огляделась: она держалась поодаль, вроде бы играла с детьми Маризы, но на самом деле следила своими глазами-щелочками за каждым из нас. Она, как всегда, всех держала под контролем: Кармен, Альфонсо, Маризу, Энцо, Антонио, своего сына, чужих детей, а может, даже владельцев магазина. Я напомнила себе, что она больше не имеет надо мной никакой власти, что те времена остались в прошлом. Когда мы прощались, она с такой силой сжала меня в объятьях, словно хотела вдавить внутрь себя. Перед уходом я еще раз посмотрела на Альфонсо и наконец поняла, что в его лице так меня поразило. То немногое, что выдавало в нем сына дона Акилле и Марии, брата Стефано и Пинуччи, куда-то исчезло. Теперь, с этими длинными волосами, забранными в конский хвост, он каким-то волшебным образом стал похож на Лилу.

Я вернулась во Флоренцию, и у нас с Пьетро состоялся разговор о раздельном проживании, переросший в тяжкую ссору. Аделе, чтобы избавить девочек, а может, и себя от этого зрелища, закрылась с ними в комнате. Потом настал момент, когда мы оба поняли: проблема не в том, что мы зашли слишком далеко, а в том, что присутствие детей не позволяет нам зайти так далеко, как требуется. Мы вышли на улицу и продолжили выяснять отношения, пока Пьетро, развернувшись, не ушел в неизвестном направлении. Взбешенная, я вернулась домой, твердя себе, что не желаю больше его видеть и слышать. Дочки спали, Аделе сидела на кухне за книгой.

– Видишь, как он со мной обращается? – сказала я.

– А ты?

– Я?

– Да, ты. Ты не видишь, как ты с ним обращаешься? Что ты с ним сделала?

Я вышла из кухни и, хлопнув дверью, закрылась в спальне. Меня поразило презрение, прозвучавшее в ее словах, поразило и оскорбило. Впервые она открыто выступила против меня.

На следующий день я уехала во Францию, преисполненная чувством вины перед дочками, рыдавшими мне вслед, и сгибаясь под тяжестью сумки с книгами, которые собиралась прочитать в дороге. Но напрасно я пыталась сосредоточиться на чтении; с каждой страницы на меня смотрели Нино, Пьетро и дочери; в ушах звучал голос Кармен, защищавшей брата, и предостережения Антонио; из головы не шел Альфонсо, не похожий сам на себя. В Париж я приехала измотанная и расстроенная. Но уже на вокзале, заметив на платформе издательницу – ту, что помоложе, – я немного повеселела; меня вновь охватило воодушевление, испытанное в Монпелье, когда я поняла, что вырвалась за рамки, установленные для меня другими. Правда, на сей раз не было ни шикарных гостиниц, ни огромных аудиторий: все выглядело значительно скромнее. Дамы повезли меня в тур по городам большим и поменьше: целыми днями в дороге, каждый вечер – новая встреча в книжном магазине или даже на частной квартире. Ели мы то, что готовили сами, спала я на какой-нибудь кушетке, изредка – на диване.

Я очень устала, почти перестала следить за собой, похудела. Но издательницы и публика относились ко мне с неизменной симпатией. Перебираясь с места на место, постоянно общаясь с разными людьми на чужом языке, на котором, впрочем, я быстро научилась бегло изъясняться, я заново открывала в себе способность, проявившуюся несколько лет назад, когда я занималась продвижением своей первой книги: самым естественным образом строить на основе событий собственной жизни обобщения, интересные слушателям. Я импровизировала, и с каждым днем это получалось у меня все лучше. Я рассказывала о мире, из которого вышла, о его нищете и убожестве, о злобе, живущей в мужских и женских сердцах; вспоминала Кармен и ее готовность защитить брата, обвиняемого в страшном преступлении, которого он, по ее мнению, не совершал. Я говорила о своем детстве, об унизительном положении женщины в семье, о материнстве, о добровольной покорности женщин перед лицом мужчин. Говорила о том, на какие подлости может пуститься женщина из любви к мужчине. Я рассказывала о своем опыте общения с феминистками Флоренции и Милана, одновременно начиная понимать, что раньше сама его недооценивала; их привычка к болезненному самокопанию многому меня научила. Я признавалась, что всю жизнь, чтобы заставить себя уважать, старалась мыслить как мужчина, но продолжаю ощущать себя созданием мужчин, порождением их фантазий – с этой темы я начинала каждое свое выступление. Еще я рассказывала, что недавно встретила одного друга детства, который не жалеет сил, чтобы вытравить из себя мужское начало и превратиться в женщину.

Я многое почерпнула из той получасовой встречи в магазине Солара, хотя заметила это не сразу, возможно, потому, что ни разу не вспомнила о Лиле. Не знаю почему, но я ничего не говорила о нашей дружбе. Она – во всяком случае, так мне казалось, – очень хотела, чтобы я погрузилась в бушующее море ее проблем и проблем наших бывших друзей, но не сообразила, что, повидавшись с ними, я могу сделать совсем не те выводы, на какие она рассчитывала.

Например, догадалась ли она, что я с первого взгляда раскусила Альфонсо? Скорее всего, нет – она об этом даже не думала. Она заперла себя в нашем квартале, как будто нырнула на дно глубокого lota – графина, и довольствовалась этим. С другой стороны, в эти дни во Франции, даже сознавая всю сумятицу своей жизни, я твердо знала, что обладаю необходимыми инструментами, чтобы перестроить ее по своим законам. Эта уверенность подпитывалась небольшим, но бесспорным успехом моей книжки, позволяя меньше волноваться о будущем: раз я умею приводить в порядок слова, смогу навести порядок и в своей жизни. Да, рушится брак и семья, говорила я себе, рушатся культурные основы и возможности социально-демократических преобразований общества, но все это не исчезает без следа, а принимает новую, неожиданную форму: мы с Нино и наши дети, которые станут общими детьми; установление гегемонии рабочего класса, социализм и коммунизм. И появление невиданного раньше субъекта – женщины, и эта женщина – я. Я колесила по стране и каждый вечер делилась со слушателями захватившей меня идеей о полном разрушении привычного порядка и зарождении нового.