Тени прошлого - Джулиан Феллоуз Страница 9

Так или иначе, в ту весну во внутреннем дворе университета устраивали коктейльный вечер, на который почему-то пригласили и меня. Сейчас уже не скажу, было то официальное мероприятие или частная попойка, но все мы собрались и чувствовали себя умными и исключительными и, наверное, все еще гордились, что пользуемся репутацией талантливых ребят. Как ни вздорно выглядит с высоты утомленного жизнью среднего возраста это мелкое тщеславие, все же вряд ли стоит приписывать нам тогдашним серьезные грехи. Нам казалось, что мы взрослые – это неправда, – что обладаем изящными манерами – на самом деле не слишком – и что все рады с нами познакомиться. Хотя после моей тягостной юности я по сей день сохранил хорошо знакомое мне сочетание заносчивости и страха, столь типичное для подростка лет восемнадцати, когда надменный снобизм идет рука об руку с болезненным неумением общаться. Видимо, как раз эта несочетаемая смесь сделала меня таким уязвимым к нападкам.

Как ни странно, я четко помню, в какой момент Дэмиан вошел в мою жизнь. Это было очень символично: когда он появился, я разговаривал с Сереной, так что мы с Сереной познакомились с ним одновременно, в одно и то же мгновение, – подробность, которая лишь впоследствии показалась мне любопытной, хотя в тот момент я не обратил на нее внимания. Не знаю, почему Серена оказалась там. Она была не из числа девушек, стремящихся попасть в компанию студентов. Может быть, остановилась у кого-нибудь жившего недалеко от колледжа, и ее взяли с собой на вечеринку. Сейчас уже не узнать. Тогда я еще плохо знал ее, но мы были знакомы. Любопытная отличительная черта, на нее не обращают внимания в современном мире, где люди, которые пожали руки и приветственно кивнули, скажут вам, что знают друг друга. Порой человек заходит еще дальше и на основе лишь того, что здоровается с кем-то за руку, заявляет: «Он мой друг». Если вторую сторону это устраивает, та молча одобряет выдумку и в какой-то мере превращает ее в правду. Хотя на самом деле ни о какой дружбе речи не идет. Сорок лет назад мы более отчетливо осознавали градации человеческих отношений, в том числе и отношений с людьми настолько недоступными для меня, как Серена.

Леди Серена Грешэм с рождения не страдала от печати неуверенности в собственных силах, которая мучила всех остальных, и от этого с самого начала выделялась среди нас. Я мог бы назвать ее необычайно самоуверенной, но это было бы неправильно, поскольку такая фраза вызывает в уме образ яркой и дерзкой красотки, стремящейся быть в центре внимания. Из всех возможных определений это последнее, которого заслуживала Серена. Ей не приходило в голову мучиться размышлениями, кто она и что собой представляет. Она никогда не задавалась вопросом, понравится ли другим, и когда нравилась, не извлекала из этого выгоды. Как мы бы сказали сегодня, Серена находилась в гармонии с самой собой, а в юные годы как тогда, так и сейчас это выглядит притягательно. Ее легкая отстраненность, словно она неспешно плыла под водой, сразила меня с первого взгляда, и должно было пройти много лет, прежде чем Серена перестала каждые полчаса возникать в моем беззащитном мозгу. Теперь я знаю, что главная причина ее кажущейся отстраненности состояла в том, что я не интересовал ее, как, впрочем, и большинство из нас, но тогда в этом виделась чистая магия. Я бы сказал, что отношение к ней определяли не столько красота, происхождение или положение в обществе – хотя все это у нее имелось, – а эта призрачная недосягаемость. И мне достоверно известно, что не для одного меня 1968-й – это год Серены. Уже весной того года я чувствовал себя счастливым, что хотя бы разговариваю с ней.

Ее положение было высоким, но не исключительным. Серена принадлежала к последним уцелевшим остаткам старого мира. Состояния, нажитые собственным трудом, в те времена были намного меньше, чем несколько десятилетий спустя, и самые богатые, по крайней мере те, кто богато жил, происходили, как правило, из семейств, которые тридцать лет назад были еще богаче. Странные времена для них, бедолаг. В послевоенные годы вылетели в трубу немало семей. Друзья, с которыми они обедали, танцевали и охотились до 1939 года, сами остались ни с чем, и через непродолжительное время бóльшую часть этих несчастных принял в себя верхний слой среднего класса, потерянного статуса они себе так никогда и не вернули. Даже среди тех, кто не утратил присутствия духа, продолжая жить в своих домах и стрелять в собственных фазанов, нашлось немало тех, кто мрачно принял философский принцип «после нас хоть потоп». Через ворота их поместий постоянно выезжали пыхтящие грузовики, увозящие веками собиравшиеся сокровища, они направлялись в сторону лондонских аукционных домов, чтобы еще одну зиму у семьи было тепло и что-то приличное из одежды.

Но на Серене все эти трудности не сказывались. Она и остальные Грешэмы входили в число немногих избранных, очень немногих, и жили практически так же, как всегда. Возможно, там, где раньше стояло шесть лакеев, осталось только двое. Возможно, шеф-повару приходилось справляться в одиночку, не думаю также, чтобы Серена и ее сестры продолжали пользоваться услугами камеристки. Но в остальном с начала 1880-х годов мало что изменилось, если не считать длины юбки и разрешения обедать в ресторанах.

Отец Серены был девятым графом Клермонтом – милый, даже очаровательный титул. Когда я познакомился с самим графом, он тоже оказался милым и очаровательным человеком, никогда не повышающим голоса, потому что на него никогда не повышали голос, и, как и его дочь, очень легким в общении. Граф Клермонт, как и его дочь, пребывал в неком блаженном тумане, но если она напоминала мифологический персонаж, прелестную наяду, ускользающую от воздыхателя, его неприкаянность больше напоминала о мистере Пейстри [11]. Во всяком случае, он плохо воспринимал суровую реальность. Временами казалось, будто под защитой уютного фамильного титула в их роду развилось благодушное и безоговорочное приятие всего происходящего. И сейчас мне кажется, что им стоило позавидовать. В то время я считал, что любовь, состояние влюбленности дается им с трудом, ибо с ним связано слишком много беспорядка, который грозит отвратительными, неприятными последствиями, такими как несварение желудка и расстройство сна. Но ненависти и ссор среди них тоже не было.

Нельзя сказать, что такую жизнь трудно было терпеть. Посредством осмотрительных вложений и дальновидных браков, семья легко пережила бури XX века, обзаведясь крупными поместьями в Йоркшире, замком где-то в Ирландии, который я никогда не видел, и домом на Миле миллионеров – частной улице, идущей вдоль Кенсингтонского дворца и считавшейся весьма престижной. В наши дни эти просторные здания расхватали восточные правители и владельцы футбольных клубов, и это снова стали частные владения, но в те годы тамошние здания, одно за другим, превращались в посольства, пока там не осталось ни одной семьи. За исключением Клермонтов, конечно, которые занимали дом под номером тридцать семь, очаровательный каменный торт 1830-х годов, почти у самого Ноттинг-Хилла.

В довершение всего Серена была красавицей, с густыми каштановыми волосами, а кожа словно списана с картины прерафаэлитов. Черты ее лица подчеркивали уникальный дар излучать умиротворенность и подлинную грацию. Эти слова плохо вяжутся с образом девушки восемнадцати лет, но к Серене их можно было отнести в полной мере. Не помню, о чем именно мы говорили, ни на той вечеринке в Кембридже, ни на множестве других приемов и домашних вечеров, на которых мы встречались в следующие два годы. Наверное, об искусстве или, может быть, об истории. Сплетничать она не любила. Это свойство объяснялось не столько природной добротой, сколько отсутствием интереса к жизни других. Не говорили мы и о будущей профессии, хотя не Серену в этом надо винить. Если бы она вела разговоры о карьерных планах, то даже в конце 1960-х неприятно выделялась бы среди сверстников. При этом я никогда не скучал в ее обществе, и не в последнюю очередь потому, что уже тогда был в нее влюблен, задолго до того, как смог себе в этом признаться. Но фатальная безнадежность любви к такой звезде представлялась слишком очевидной тому скопищу страхов, коим являлось мое подсознание, я страшно пасовал перед заведомой неудачей. Как и любой на моем месте.