Латунное сердечко, или У правды короткие ноги - Герберт Розендорфер Страница 90

В половине третьего Кессель позвонил в колокольчик с надписью «Свобода» за пятнадцать восемьдесят. Он вдруг показался себе Дедом-Морозом (хотя снегурочка-Эжени сегодня была одета в строгий черный костюм).

– Погоди, – сказал Бруно Эгону, – сначала помой руки.

Эгон в этот день вообще во всем слушался Бруно.

– Картина «Рождественский вечер», – пошутил Кессель.

– Или «Утро перед казнью», – парировала Эжени.

Бруно зажег свечи и спел «Ла Палому».

– Это вовсе не шуточная песня, – заметил он – Когда мексиканцы решили расстрелять императора Максимилиана…

– Я знаю, – прервал его Кессель.

– Разве я вам уже рассказывал?

– Да, – признался Кессель.

– А я и не помню. Ну да ладно. Еще ее играли на похоронах Рингельнатца. Рингельнатц сам перед смертью велел исполнить ее на своих похоронах. Так что песня и в самом деле нешуточная.

– Ну, она во всяком случае серьезнее, чем «Эрцгерцог Иоганн» или «Серенада Тозелли», – согласился Кессель.

– Это точно, – подтвердил Бруно.

Бруно торжественно и серьезно пропел «Ла Палому» от начала до конца, глядя на импровизированный алтарь и крепко держа Эгона за пуку. В этом, собственно, не было нужды, так как Эгон от всей этой торжественности каменел прямо на глазах.

Когда Бруно закончил, Кессель подошел к Эгону и сказал (на большее у него просто не хватило фантазии):

– Господин Эгон Гримберг, поднимите правую руку и повторяйте за мной.

Эгон поднял правую руку.

– Клянусь!.. – сказал Кессель и умолк.

Эгон откашлялся, глубоко вдохнул и повторил:

– Клянусь.

– Благодарю вас, герр Гримберг, – сказал Кессель.

Бруно развернул Эгона к себе лицом, слегка приподняв за засаленный воротник пальто, так что его босые ноги выскользнули из растоптанных башмаков, и произнес:

– И чтоб у меня никаких! Мусор бросать только в баки и никуда больше. Ты понял?

Эгон тоскливо кивнул.

– Тебе все ясно?

Эгон снова кивнул.

– Если замечу, что хоть одна бумажка попала не туда – голову оторву!

Эгон кивнул в третий раз. Бруно поставил его обратно в башмаки.

– Ну вот, – подытожил Бруно, – А теперь можно и пивка выпить.

Эгон получил две бутылки, выпил их и тут же заснул.

В понедельник, в двадцатых числах июня, Кессель получил телеграмму: «Прилетаю Тегель вторник 10 часов целую бабушка». Это означало приезд Гюльденберга. Если бы в телеграмме стояло «дедушка», это был бы Курцман. Телеграмма пришла Кесселю на квартиру. Такой вариант был разработан на крайний случай, если случится что-то из ряда вон выходящее. Об обычных визитах его извещали обычной почтой, через курьера.

Кессель взял служебную машину и поехал в Тегель. Гюльденберг появился в зале прилета со старомодным, вероятно, еще прибалтийских времен кожаным портфелем в одной руке и серым плащом, перекинутым через другую руку. Лицо его было серьезно.

– Поедем прямо в «Букет» или сначала в гостиницу? – спросил Кессель после краткого обмена приветствиями. (Барон, кстати, никогда никому не подавал руки, в качестве извинения сообщая: «Я – вице-президент МЛПР. Как, вы не знаете, что это такое? Международная Лига Противников Рукопожатий!» Позже Кесселю это тоже пригодилось).

– Я улетаю следующим рейсом, – сказал фон Гюльденберг, ставя свой старобалтийский портфель на стул и укладывая на него сначала заботливо сложенный плащ, а потом «Нойе Цюрхер» (в которой только что изучал репортаж о новом конфликте в Огадене).

– С первого числа, – сообщил он затем, – я ухожу на пенсию.

Кессель не знал, что отвечать: то ли поздравлять, то ли соболезновать.

– Приказ уже есть, – продолжал барон – Так что тридцатого июня, то есть через десять дней, я выйду на службу в последний раз. – Он произнес это без особого волнения; впрочем, по выражению лица барона вообще трудно было судить о его переживаниях. И, обращаясь, скорее, к самому себе, добавил чуть тише: – На «Нойе Цюрхер» я уже подписался. С первого июля.

Наконец барон собрался с духом и, снова обращаясь к Кесселю, заговорил:

– Не знаю, как и начать. Вы в самом деле еще ничего не знаете?

– Что-нибудь случилось?

– Умерла фрау Штауде.

– Как? – ахнул Кессель. – От чего?

– Оказалось, что у нее в самом деле был муж. который болен уже много лет, у него паралич. Теперь, видимо, о нем должен будет позаботиться Центр. В конце концов, они просто обязаны что-то сделать, так как Штауде фактически… – барон помолчал, подбирая нужные слова, – погибла при исполнении служебных обязанностей. Она повесилась в отделении, на оконной раме. Я никак не думал, что последние две недели на службе у меня пройдут таким вот образом.

– Она повесилась?

– Да, на шнурке от занавески. Впрочем, отделение все равно ликвидируется. Полиция и люди из прокуратуры, которых пришлось вызвать, конечно, сразу заметили, что у нас за контора. Так что мы были вынуждены раскрыть карты, и в следствии сейчас официально участвует представитель Центра. Она повесилась… Да, шестнадцатого числа, а возможно, и накануне вечером. Луитпольд пришел в семь, и она уже висела.

– Что же теперь будет с ее парализованным мужем?

– Я прослежу, чтобы о нем позаботились.

– А кто взялся сообщить ему?…

Судорожно глотнув, барон помолчал секунду и сказал:

– Я.

– Значит, вы пока взяли все на себя?

– Центр выделил деньги. Я постараюсь определить его в какой-нибудь приличный интернат. А пока нанял сиделку. Но все равно хожу к нему каждый день. Мне ведь теперь больше нечего делать… Или почти нечего.

– А Курцман?

– Курцман в Сингапуре.

– Где?!

– В Сингапуре. С пятнадцатого июня.

– Что он там делает?

– Он там теперь наш агент.

– Н-да, – задумался Кессель. – Как быстро все это случилось!

– Ну, на самом деле не так уж быстро. Курцман давно туда просился. Просто сейчас его просьбу удовлетворили. Точнее, удовлетворил Карус.

– Кто?!

– Карус.

– Тройной агент Карус?

– На вашем месте я бы больше не употреблял этого выражения. То есть, со мной-то можно, я ведь практически уже на пенсии. Но больше ни с кем. Карус теперь на месте Хизеля.

– А Хизель?

– Понятия не имею. Исчез в неизведанных лабиринтах Пуллаха. То есть для нас с вами неизведанных, конечно.