Семья Машбер - Дер Нистер Страница 94

А теперь — к делу.

После первых приветственных слов реб Дуди спросил, знает ли Лузи о том, что город настроен против него, о чем он как городской раввин обязан его предупредить.

— Да, знаю, — тихо ответил Лузи, и в голосе его звучала печаль, соединенная с едва приметной усмешкой. — Одно предупреждение я сегодня уже получил.

— От кого? — спросил реб Дуди.

— От камня, который нынче вечером, совсем недавно, швырнули в мое окно.

— Камня? — удивленно пожал плечами реб Дуди, как бы отвергая скрытое обвинение в том, что он, реб Дуди, может иметь какое-то отношение к подобным методам предупреждения. — Я не понимаю. Да и не только я, конечно, но и никто из гостей, которые сидят у меня за столом. А? — обратился он к собравшимся, как бы призывая их в свидетели своей и их собственной невиновности.

— Нет, никто! — отмахнулись все от подозрения в том, о чем они и понятия не имели.

Да, никто… кроме Иоины, по лицу которого можно было бы заметить, что он кое-что знает и имеет вовсе не косвенное отношение к этому делу, и потому, когда Лузи сказал о камне, он повернул голову, а руки, заложенные за спину, беспокойно шевельнулись.

— Ну что ж, никто так никто, — сказал Лузи, как бы взяв обратно свой ироничный намек. — Ну а о чем вы, реб Дуди, хотите меня предупредить?

— О том, что твоим покровительством пользуются личности, которых, будь на то наша власть, следовало бы предать анафеме, если не наказать построже, потому что они того заслужили.

И тут реб Дуди начал рассказывать историю с Михлом, происшедшую у него в доме, в присутствии всех сидящих за столом, когда Михл сделал свое кощунственное заявление и повторил его, чтобы не подумали, что поступок его совершен в состоянии опьянения, или по слабоумию, или по иной причине, которая могла бы облегчить его вину, — нет, все, что он сказал, он сказал сознательно, в здравом уме и твердой памяти.

— Так что, — продолжал реб Дуди, — об оправдании не может быть и речи, раз Михл так твердо стоит на своем. Никто не имеет права брать под покровительство и защищать бесстыдного отрицателя и ниспровергателя основ, с которым следует поступать по всей строгости закона… Этого, однако, мало — необходимо добраться до корней, питающих, вскармливающих столь дикие ростки… Я имею в виду общину, в которой Михл Букиер состоял, пока не пал так низко… Я говорю об общине, к которой и вы, Лузи Машбер, принадлежите, об общине, ведущей начало от пресловутого рабби Нахмана Браславского, против которого в свое время выступали все великие люди того поколения и которого только из уважения к его святым предкам, к почитаемому всеми Баал-Шему, не предали анафеме.

Ведь это же ясно: ни с какими последователями других учений не случается того, что произошло с Михлом. Отсюда следует, — стал делать выводы реб Дуди, — что виноват не только он один, но и те, кто проторил ему дорогу, те, кто не сегодня-завтра поступят точно так же, ведь они к тому подготовлены фальшивым, еретическим учением, подобным ветхой развалине, трущобе, в которой справляют шабаш нечистые, черти, совращающие людей с пути истинного…

Вот об этом я и хотел вас предупредить, Лузи, и сказать вам: либо вы сами перед лицом всех верующих отречетесь от общины, которая неминуемо

должна провалиться, подобно стенам Иерихона, и сами поможете разорить это гнездо, либо, если вы не желаете, его уничтожат другие во имя Бога и общины: чаша их терпения переполнилась… Велика наша вина в том, что до сих пор эти бесчестия замалчивались и не было предпринято мер по очищению от скверны.

Примите это во внимание, Лузи, — сказал реб Дуди, — одумайтесь… А если у вас уже сейчас есть что сказать в свое оправдание, то я готов вас выслушать.

Нужно заметить, что на такое обвинение Лузи нечего было возразить: его плечи оказались чересчур слабы для того, чтобы взвалить на них всю тяжесть вины Михла, которая по разумению людей набожных, не исключая и самого Лузи, безусловно, заслуживала наказания… И если он еще сегодня днем, стоя у стены в своей комнате, молил Бога простить Михлу его прегрешения, то ведь он делал это по собственному побуждению, перешагнув за черту закона, памятуя известное изречение о том, что Бог простирает милосердие Свое на все Свои создания, кем бы они ни были и сколь бы тяжкой ни казалась их провинность… Да, такова мера милосердия… Но требовать милосердия от реб Дуди, стоявшего на страже закона, — защитника и знаменосца справедливости, который шагал впереди целого города, — он не мог. В противном случае, сказал бы реб Дуди и имел бы полное право так думать, если каждый раз делать исключение и переступать грань закона, то сад Божий и гряды его были бы тут же вытоптаны. Мир и установленный в нем порядок не смогли бы тогда устоять. Так, Лузи Машбер, сидя перед реб Дуди и выслушивая его суждения о Михле, не мог выступить напрямик и откровенно в защиту его, но должен был это сделать окольным путем, замаскированно…

Он сказал:

— Михл, насколько я могу судить о нем, — натура колеблющаяся… Он исполнен страха перед Богом, но в то же время склонен к рассуждениям, и пока первое держит его на пути праведном, второе тянет в сторону греха. Михла с молодых лет одолевают сомнения, не дающие ему покоя… Но если большинство людей считает это соблазном, который нужно одолеть и сделать ступенью для дальнейшего восхождения наверх, то Михл, на которого сомнения обрушились в немыслимом количестве, не в состоянии от подобного соблазна освободиться; в результате он неверно истолковал происходящее в его душе, решив, что раз сомнения существуют, значит — быть им положено, значит — они имеют право оставаться бок о бок с наивысшей правдой, не подлежащей обсуждению.

А если так, — сказал Лузи, — то не может ли это послужить оправданием для того, кто преступил, но не по небрежению, а потому, что плохо понял самую суть религии: он стал бояться отрицать даже то, что противоречит вере, ведь и то и другое, говорит он, создано единою Божьей рукой. «И добро, и зло принимаем» — это изречение он истолковал неправильно, буквально… Бывает… случается… Но не следует ли смотреть на такого человека как на полупомешанного, который боится ножа, но именно поэтому держит нож в руках, играет с ним и чрезмерно любуется им…

Во всяком случае, — продолжал Лузи, — не следует ли тут выждать, не торопиться с вынесением приговора человеку, чей отход от пути праведного вызван намерениями добрыми, как ни странно это может показаться… Так случается, когда запутаешься в путах высоких размышлений, способных завести невесть куда. Тем не менее не сегодня-завтра он наверняка сам нашел бы выход и избежал ошибки… Возможно, в данном случае требуется некое излучение света свыше, которое помогло бы Михлу вернуться к истине и преодолеть сомнения…

Так или иначе, — продолжал Лузи, — нужно отнестись к человеку по-другому: не раздражать его, а успокаивать, как это делают истинные целители, желающие изгнать недуг и облегчить страдания больного… Ибо речь идет не о самой вине, а о виновном, которого хотят освободить от нее. Напрасно лечить больного, изливая свинец ему на голову… Короче говоря, я убежден в том, что суровые меры, предпринятые городом против Михла, не принесли никаких плодов. Михла осудили, не дав ему опомниться, полагая, что болезнь можно изгнать при помощи палок, да еще таких, какими били его, лишив его заработка и куска хлеба, а ведь потом вследствие нищеты и болезни — а больше от первого, чем от второго, — у Михла умерли дети… И все это он должен был принять как кару небес, как наказание по воле Божьей…