Про Иону - Маргарита Хемлин Страница 97

— Не могу. Ты такие вопросы задаешь, потому что не знаешь, как на самом деле бывает. Я только теперь узнала и бросать не собираюсь. Раньше я мужчин рассматривала иначе.

— А Израиль? Уже не собираешься?

— Почему нет? Израиль для того и есть, чтоб собираться.

— Еврейский выучила полностью? Со своим нынешним прихехешкой говоришь?

— Конечно. Он спрашивает, как то называется, как то.

Да знаю я, что он у нее спрашивает.

А дочка слушает. Она заканчивает школу, стоит, как говорится, на перепутье. У нее в голове сплошная каша: в одном уголку раввин сидит со своими письмами и бессмысленными учениями, в другом — ее невыигрышная внешность и абсолютное мужское невнимание, в третьем — черт знает что, а в четвертом и того хуже.

И вот дождались.

В Чернигов по своим делам явился раввин Давид. Мне моя дурочка сообщила под секретом. Естественно, Любку проинформировала. Та примчалась. Встреча на Эльбе предстояла нешуточная. С моей стороны волнение.

Дочка попросила:

— Можно к нам раввина привести?

Я разрешила. Почему нет.

Сошлись: Любка, моя идиотка, раввин и мы с Гришей. Любка кидает на раввина сильные взгляды, моя с него тоже глаз не сводит, Гриша молчит и смотрит на скатерть. Где инициатива? Я взяла на себя.

— Как мы рады вас повидать. Столько слышали.

А что было говорить?

Он как с горы соскочил:

— Что вам про меня говорили?

— Хорошо говорили. И дочка, и Любочка.

— А конкретно? Я вас очень прошу, только честно и дословно. Не стесняйтесь.

Так? Ладно.

Мне этот маскарад уже давно надоел, и я выдала:

— Что вы своими религиозными мансами достали, что людям жить надо определенно, а вы их раскачиваете.

Думаю, пусть скорей закончится. Чего волынку тянуть. А раввин засмеялся, встал, обнял меня за плечи и поцеловал в щеку:

— Дорогая Евгения Михайловна! Как вы меня порадовали! Я бы сам придумывал, как про себя сказать, а лучше, чем вы, не сказал бы.

Любка пунцовая, моя дурочка бледная. Услышали от него одобрение и пришли в себя.

Потом стало полегче, пили чай. Правда, раввин ничего не ел. Я не в претензии: кошер есть кошер. Рассказывал про свою деятельность, в основном про отъезды, он и к нам явился по этому вопросу: насчет активности украинских евреев средней полосы.

Ничего особенно умного не сказал. Мы его и не спрашивали.

Любке оказывал внимание в рамках приличия, с моей беседовал как со взрослой. Показывал фотографии из Умани и другие: и всюду он в центре. Работа такая, с людьми.

Часок посидел — и попрощался.

Любка с балкона смотрела-смотрела на него, а сверху видна только черная шляпа. Потом говорит со значением:

— Что ни делается, все к лучшему! Сидела б я сейчас с ним в Умани.

Моя тут же:

— А так вы где сидите, тетя Любочка? — и с такой улыбкой, на отлично.

Любка сокрушалась, зачем приехала, всколыхнула себя, а без толку.

Моя утешает:

— Как без толку? Зато вы теперь знаете, что любовь прошла.

Любка посмотрела, головой покачала.

Моя дурочка при Давиде вроде на побегушках.

Вместе с ним заходила к отъезжающим, слушала, что говорят. Ей семнадцать, а на вид двадцать. Крупная.

Спрашиваю:

— Чего ты за ним таскаешься? Ты комсомолка. Будут неприятности, а тебе вот-вот в институт.

Она машет рукой.

И вдруг — раввин пропал. День терпели. Люди, у которых Давид остановился, рвут на себе волосы. Ходили в милицию. Заявление не приняли, мол, сам объявится. Обзванивали больницы — пусто.

Наконец нашелся. Какой-то добрый человек позвонил, сказал, что обнаружил сильно побитого, тот велел звонить и забрать. За десять километров от города, в лесу.

Поехали, забрали. На нем места живого нет. Синяк и синяк. Голова разбита. Борода связалась кровью, как камень. В больницу ехать отказывается, не в себе.

Врач, из отъезжающих, осмотрел, заверил, что переломов нет, кроме ребер; рана головы глубокая, но мозги на месте.

Моя говорит:

— Мамочка, нужно его взять к нам, выхаживать. У тех людей, где он остановился, маленькие дети, там нет возможности уделять ему заботу. Другие тоже не хотят по уважительным причинам. А ты медработник.

Ехать в Израиль у них время есть, а смотреть за пришибленным раввином у них сил нет и причины в обрез. Умные евреи рассудили: его побили кому положено, значит, надо держаться на расстоянии подальше.

Дочка плачет. Я молчу.

Потом говорю:

— Хочет он, не хочет, надо везти в больницу.

Дочка:

— В какую больницу?! У него нет черниговской прописки. К тому же ему как вколют там что-нибудь или в психбольницу заберут, когда он молиться начнет ни с того ни с сего. Не возьмешь к нам — я сяду с ним у нас во дворе.

Я к Грише за поддержкой. А он:

— Возьмем. Мы про него ничего не знаем. С нас взятки гладки. Будут спрашивать — так и скажем: больной далекий родственник, проездом заболел, обратился к нам за помощью.

Мой Гришенька — золотой человек! Золотой, а недальновидный.

Привезли. Уложили в Любочкиной комнате. Постель ему постелила, новую, с антресолей.

Каждую минуту слушаю сердце. То слышу, то не слышу. Пульс нитевидный. Глаза не открывает. Плохо дело.

Говорю своим:

— Значит, так: я, как медработник, ответственная за человека. Не мешайтесь. И беспрекословно: если через час глаза не откроет, вызываю скорую.

Вижу, одно дело было рассуждать, а другое — вот он, лежит, смотрите на него и считайте, когда пульс прервется подчистую.

Дочка замерла, Гриша насупился, а выхода нет.

Выставила их во вторую комнату, села рядом с раввином на кровать и только взглядом держу его на этом свете.

Надо о чем-то думать, себя занять. Мысли одна хуже другой. Главное — страшно.

И начала я молиться. «Отче наш, иже еси на небесех…» А дальше не знаю. Что из кино всякого запомнила, то и говорю. Так целый час строчку и строчила.

Щупаю пульс — у меня в пальцах отдается. Руку с запястья не отпускаю, считаю и молюсь, считаю и молюсь: сердцем молюсь, а головой считаю.

Потом еще вспомнила бабушку Фейгу, как она причитала: «Готэню, Готэню, вейз мир, финстер мир, зо зайн мир» [20]. Для равновесия, чтоб и еврейское что-то было, пусть не молитва, все равно полезный звук. А сверху на язык лезет: «Киш мир тохес, дрек мит фефер, шлимазл, мишугене» [21].