Семья Машбер - Дер Нистер Страница 98

Теперь он сидел и смотрел в тот угол… Он разглядывал столовую и другие комнаты, которые были видны через открытые двери.

Если бы Сроли обладал иным складом ума, ему бы, несомненно, в эту минуту приходили странные мысли, и особенно одна, очень любопытная: он, изгнанный, теперь стал хозяином этой столовой, а также всех остальных комнат, двора с садом и всего хозяйства, принадлежащего Мойше Машберу… Да, если бы Сроли не был тем, что есть… Чтобы удостовериться в справедливости этой мысли, ему достаточно было пощупать свой боковой карман, где лежал договор, недавно заключенный с Мойше Машбером, — пощупать и сказать самому себе: «Да, хозяин…»

Думал ли так Сроли, мы не знаем. Скорее, не думал: ведь вот когда Мойше Машбер встретил его вместе со своим братом, он посмотрел на него как на человека, не имеющего ни веса, ни значения, на котором едва ли стоит задерживать взгляд. Но Мойше Машбер поступил бы иначе, если бы Сроли не дал ему возможности забыть о том, что он, Сроли, имеет и вес и значение, потому как большая часть состояния Мойше Машбера сейчас в его руках… Стало быть, Сроли не таков, он не способен использовать скверное или хорошее положение, в котором пребывает другой, для того чтобы кичиться и напоминать этому другому о его падении, а в особенности сейчас, когда он знал, что творится в доме у Мойше Машбера.

Сроли сидел один в столовой и, пожалуй, только прислушивался к морозной улице, где, как он заметил при тусклом свете уличного фонаря, когда ехал с Лузи, Гителе и Юдис, начал сыпать из мрачной выси редкий снежок — такой иной раз только едва припорошит затвердевшую землю, а иной раз за ночь наметет сугробы, так что утром нельзя будет отворить двери домишек, и даже не самых низеньких…

Возможно также, что, сидя в столовой, Сроли думал о старом и выживавшем из ума дворнике Мойше Машбера — о Михалке, чья деревянная хибарка находилась против кухонной двери. Входя в дом, Сроли заметил, что в хибарке едва теплится лампадка…

Он вспомнил, как в последний раз, когда он во дворе дожидался Лузи, с которым утром того дня познакомился, а вечером должен был иметь первую беседу, — как он тогда провел утро в лачуге Михалки, как тихо и сладко уснул на его топчане… Возможно, что и сейчас, после долгого, утомительного дня, ему хотелось того же — поспать у Михалки…

Но тут показались домочадцы, выходившие из комнаты больной вместе с Лузи, Гителе и самим Мойше Машбером. Все прощались с Лузи, просили его приезжать еще — ведь он сам видит, как обстоит дело… При этом Гителе тихо утирала слезы, да и у остальных глаза не оставались сухими.

Лузи вышел во двор, сопровождаемый Мойше Машбером, а также Сроли, который шагал позади; однако братья не заметили, зато Сроли увидал, что во дворе чем-то занят старый, надломленный сторож Михалка. Увидев вместе с хозяином высокого, стройного, внушающего уважение Лузи, Михалка что-то проворчал… Он уступил братьям дорогу и, пропустив их к калитке, еще долго смотрел вслед Лузи, как человеку, вызывающему подозрение и страх…

Когда Михалка увидал Лузи, он почувствовал, как мороз пробежал у него по коже, как тогда, летом, когда Лузи приезжал в гости и Михалка часто заставал его ночью одного посреди двора: Лузи смотрел на луну, если она светила, или на небо и звезды, если луны не было… «Колдун! — решил про себя Михалка. — От такого никому добра не будет…»

Михалка убежден, что летние его пророчества уже отчасти сбываются… Хотя Лузи тогда быстро исчез, а о ссоре между братьями он не знал, Михалка все же думал, что колдовство Лузи сразу же дало о себе знать… Хоть он и стар и уже отжил свой век, да и глаза у него туманятся, он все же, глядя на хозяина и на всех домашних, видит, что дела в последнее время идут не так, как бывало… Он видит это по тем порциям, которые ему выдают на кухне: они стали гораздо скупее прежних… Колесо счастья, видимо, заело… Он видит это и по тому, что младшая дочь хозяина слегла и, похоже, больше не подымется… Доказательством тому служат и доктора, которые чересчур зачастили, и лекарства, которые привозят без конца, а главное — всеобщая озабоченность, из-за которой ни у кого времени нет даже словом перекинуться с ним, с Михалкой…

А сильнее всего чувствует Михалка, что пророчества его сбываются, на себе самом. В последнее время ему часто снится, будто пчелы летают у него за пазухой, ищут, как бы пробраться к его груди и высосать из нее все соки…

«Да, не к добру все это», — подумал еще раз Михалка, увидев хозяина вместе с Лузи. Он отвернулся, чтобы не смотреть на Лузи, и подумал, что сейчас, когда он соберется спать, надо будет старательно, многократно перекреститься перед запыленной, затянутой паутиной иконой, висящей в углу… «Да, хорошенько перекреститься», — решил он и при этом не удержался и еще раз посмотрел в сторону Лузи с нескрываемым страхом.

Пророчества Михалки сразу же сбылись — прежде всего в нем самом.

Он был стар, еле волочил ноги и частенько, вставая по утрам, чувствовал, будто сердце переместилось из грудной клетки не то в локти, не то в пятки.

В ночь, когда Лузи посетил дом Мойше Машбера, снег, как Сроли и предчувствовал, пошел такой, что утром, когда люди встали, улицы были неузнаваемы. Ослепительная белизна до слез резала глаза… Деревья в саду стояли по колено в снегу, во дворе сугробы доходили до верхних ступеней кухонного и парадного крылец. Так же были засыпаны крыши домов и всех построек во дворе и вдоль по улице, насколько глаз хватает, да и сами улицы выглядели так, словно по пояс увязли в снегу.

У Михалки в то утро было много работы: прежде всего нужно отворить дверь наружу: ее завалило снегом и она не поддавалась толчкам слабых рук престарелого дворника; затем надо было расчистить дорожку, ведущую от его хибарки к кухне хозяйского дома, а также ту, что идет от дома до калитки, — иначе туда не добраться. Немало пришлось потрудиться, чтобы накачать воду из колодца: сегодня это давалось труднее, чем обычно, во-первых, потому, что возня со снегом уже успела утомить Михалку, а во-вторых, оттого, очевидно, что погода переменилась, воздух стал влажным, а это всегда затрудняло дыхание; сегодня оказалось труднее обычного натаскать дрова в дом, так как их требовалось больше, чтобы натопить все печи по-зимнему.

Собака, безголосая и с волочащимся по земле животом, сегодня, как и всегда, не отставала от своего хозяина, Михалки: она стояла на месте и следила за ним, когда он останавливался, и шла потихоньку следом, когда Михалка передвигался с места на место. Но на этот раз собака как-то особенно озабоченно смотрела на сторожа, словно боялась упустить его из виду и ненароком потерять.

Собака видела, что Михалка, таская воду или дрова, то и дело останавливался, будто забыл что-то и хочет вернуться, между тем как на самом деле ему просто воздуха не хватало, и казалось, что он вот-вот выронит из рук ведра или вязанку хвороста и застынет на месте, точно истукан.

Собака заметила также, что Михалка сегодня, получив на кухне утреннюю порцию, не слишком интересовался едой, как это бывает обычно, когда он внимательно смотрит в миску, потеет и часто вытирает лоб и шею, добирается ложкой до самого дна и не оставляет ни капли, ни крошки. Нет, на этот раз он был небрежен и большую часть — гораздо большую, чем обычно, — оставил собаке.