Стая - Франк Шетцинг

Любовь, что глубже океана.

Сабине

Hishuk ish ts’awalk. — Всё едино.

Племя индейцев нуу-ча-нальс, остров Ванкувер

14 января

Уанчако, перуанское побережье

В среду свершилась судьба Хуана Наркисо Уканьяна, но мир не заметил этого.

В высшем смысле, конечно, заметил, но лишь недели спустя и без упоминания имени Уканьяна. Он просто был одним из многих. Если бы расспросить его самого, что произошло в то раннее утро, можно было бы провести параллели со сходными событиями по всей земле. И, может, рассказ рыбака, именно в силу его наивного восприятия, раскрыл бы сложные взаимосвязи, которые стали очевидными лишь спустя время. Но ни сам Хуан Наркисо Уканьян, ни Тихий океан у берегов Уанчако на перуанском севере никому не проговорились. Уканьян был нем как рыба, которую он ловил всю жизнь. Когда статистика хватилась его, события были уже в другой стадии и возможные показания об участи Уканьяно утратили интерес.

Тем более, что и до 14 января никто не питал интереса к его жизни.

Он сам это видел. Ему сулило мало радости превращение Уанчако в международный курорт. Чтобы чужаки пялились, как местные выходят в море на своих допотопных лодках? Хотя удивительным было скорее то, что они вообще выходят в море. Его земляки теперь нанимались на плавучие рыбзаводы или на фабрики рыбной муки и рыбьего жира, благодаря которым Перу, несмотря на сокращение лова, всё ещё держалось в числе рыбодобывающих стран — вместе с Чили, Россией, США и ведущими странами Азии.

Уанчако разрастался во все стороны, отели строились один за другим, погибали последние заповедники природы. Всякий думал лишь о своей выгоде. А какая выгода Уканьяну, если у него ничего не осталось, кроме его живописной лодочки — кабальито, «лошадки», как умильно окрестили их когда-то конкистадоры. Но и «лошадкам» оставалось недолго.

Новое тысячелетие решило, видно, отбраковать таких, как Уканьян.

Он уже мало чего понимал в происходящем. Со всех сторон ему было одно наказание. Его карал Эль-Ниньо, с незапамятных времён устрашавший Перу. Его корили экологи, разглагольствуя на своих конгрессах о варварском истреблении рыбных запасов и о сплошной вырубке лесов. Головы политиков грозно обращались в сторону владельцев рыболовных флотилий, и лишь потом до них доходило, что они смотрятся в зеркало. Тогда их укоризненные взоры устремлялись на Уканьяна: он был крайний — виновник экологической катастрофы. Как будто это он зазвал сюда плавучие фабрики и японские и корейские траулеры, которые на границе двухсотмильной зоны только и ждали, как бы им полакомиться здешней рыбкой. Вроде бы Уканьян ни при чём, но виноватым себя чувствовал. Как будто это он повытаскал из моря миллионы тонн тунца и скумбрии.

Ему было 28 лет, и он был из последних.

Пятеро его старших братьев уже давно работали в Лиме. Они считали его дурачком — за то, что исправно выходил в море на лодке — предшественнице сёрфинговой доски, чтобы в опустошённых прибрежных водах поджидать скумбрию и бонито, которые давно уже не появлялись. Братья внушали ему, что жизнь в мертвеца не вдохнёшь. Но то была жизнь его отца, который почти до семидесяти лет каждый день ходил в море. Недавно старый Уканьян перестал рыбачить. Лежал дома, заходясь в кашле, лицо покрывалось пятнами, и, кажется, терял рассудок. Хуан Наркисо вбил себе в голову, что пока он ловит рыбу, старик будет жив.

Предки Уканьяно — индейцы юнга и моче — тысячу лет ходили в море на тростниковых лодках, задолго до прихода испанцев. Они населяли побережье с севера до теперешнего города Писко и снабжали рыбой столицу Чан-Чан. Тогда в здешних местах было много болот с пресноводными родниками. Тростника росло видимо-невидимо, из него и по сей день рыбаки по старинке плели свои лодки. Вязание лодок требовало душевного покоя и сноровки. Конструкция была выверена веками. Трёх-четырёхметровой длины, с высоким острым носом, лёгкая как пёрышко плетёнка была практически непотопляемой. В прежние времена они тысячами бороздили здешние воды — и даже в худшие дни рыбаки не возвращались без богатого улова, о каком теперь можно было только мечтать.

Болота пересохли, тростник исчез.

Ну, хоть Эль-Ниньо был предсказуем. Раз в несколько лет под Рождество холодные воды течения Гумбольдта вдруг согревались оттого, что не дули пассаты, из воды исчезало пропитание для скумбрии, сардин и бонито, и рыба уходила. Предки Уканьяно из-за Рождества прозвали этот феномен Эль-Ниньо, что значит «Христос-младенец». Иной раз «Христос-младенец» ограничивался лёгким нарушением природного порядка, но раз в четыре-пять лет он насылал на головы людей кару небесную, словно желая стереть их с лица земли. Бури, ураганы, ливневые дожди и смертоносные селевые потоки уносили сотни жизней. Эль-Ниньо приходил и уходил, так было всегда. Подружиться с ним было нельзя, но договориться можно. Раньше. Однако с тех пор, как тихоокеанские богатства выгребли тралами, в ненасытные пасти которых вошло бы по дюжине реактивных самолётов, молитвы больше не помогали.

А может, думал Уканьян, мы не с тем святым связались. Не может он справиться ни с Эль-Ниньо, ни с рыболовецкими компаниями, ни с государственными лицензиями.

Раньше, думал он, у нас в Перу всем заправляли шаманы.

Уканьян слышал, что археологи раскопали в древнем доколумбийском храме близ города Трухильо, прямо за пирамидой Луны, девяносто скелетов — мужчин, женщин и детей. Все они были заколоты. Это жрецы принесли их в жертву, чтобы замолить безумное наводнение 560 года, — и Эль-Ниньо ушёл.

Кого принести в жертву теперь, чтобы остановить браконьерство?

Уканьян содрогнулся от собственных мыслей. Ведь он был христианин. Он поклонялся Христу, он поклонялся Сан Педро — святому Петру, покровителю рыбаков. Он не пропускал празднования дня Сан Педро, когда по деревням возили на лодке деревянного святого. Утром все шли в церковь, а вечером разводили языческие костры. Что делать, шаманизм был неискореним.

Уканьян глянул в небо и сощурился.

День ожидался погожий. На небе ни облачка. Любители сёрфинга ещё спали. А Уканьян и дюжина других рыбаков за добрых полчаса до восхода солнца уже гребли своими байдарочными вёслами в открытое море. И вот оно показалось из-за дымчатых гор, озарив море нежными красками. Бескрайняя серебристая даль посинела. На горизонте обозначились силуэты сухогрузов, идущих в Лиму.

Уканьян, равнодушный к рассветным красотам, ухватился за калькаль– красную сеть длиной в несколько метров, усеянную крючками разной величины. Придирчиво оглядел ячейки. В кабальито не было кабинки для рыбака, зато на корме был трюм для снастей. Отцовское весло он положил поперёк лодки — оно было сделано из половинки полого ствола гуайякиля. Уканьян специально брал его, чтобы вся сила, с какой он вонзал его в воду, передавалась потом отцу. С тех пор, как отец заболел, Хуан каждый вечер подкладывал ему весло, чтобы тот ощущал продолжение своего дела и смысл своей жизни.