«Гудлайф», или Идеальное похищение - Кит Скрибнер Страница 10

На автостоянке их машина была припаркована рядом с телефонной будкой, там они ее и нашли. Инициалы Коллин были изображены на бампере морскими сигнальными флажками. В Хилтон-Хед у них обоих было по белому «мерседесу» — его и ее, теперь остался только один — ее.

По-прежнему не снимая перчаток, Коллин смела обломки пенополистирола от коробки и крошки коричной плетенки с водительского кресла. Господи, как же она надеется, что они поступили правильно! Из кузова фургона она вымела фанерные щепки и мелкие стружки синей краски в тех местах, где ящик соскреб ее с металла.

Тео взял щетку, переломил палку о колено и выбросил обломки в мусорный бак. Коллин ждала в «мерседесе», смотрела, как он открывает капот и выдергивает провод, питающий вентилятор охлаждения двигателя.

Сквозь шум машин, мчавшихся по Парквэю, сквозь вонь выхлопных газов и асфальтово-щебеночного покрытия Коллин слушала, как Тео по таксофону вешает лапшу на уши клерку из Бюро проката «Гарден-Стейт Ренталз».

— Да он все утро перегревался. Нет, я с ним больше дела не имею. Нет. Ключи под ковриком. Сами приезжайте и забирайте ваш фургон.

Тео повесил трубку, прищурившись от яркого солнца, и широко улыбнулся Коллин.

* * *

В доме было полно мужчин. Нанни проходила между ними, словно между мужчинами на вокзальной платформе в Сорренто. Между мужчинами, стоящими повсюду в ожидании. Чужие, навязчивые мужские запахи. Она прошла через столовую — стол в стиле королевы Анны [16]был просто завален звукозаписывающими устройствами, наушниками, картами, папками, телефонными аппаратами, уставленными в ряд, как в каком-нибудь офисе. Нанни прошла мимо молодого полицейского в форме, его щеки все еще блестели после бритья. Он бросился в сторону, чтобы дать ей пройти: «Извините, мэм!» — скрипнула кожаная портупея, запахло мятной жевательной резинкой. Нанни шла сквозь запахи других мужчин — запах яичницы с беконом, шедший из их ртов, от их пиджаков, запах сигаретного дыма, запах лосьона после бритья, акрила и металла. Она пробралась сквозь все это на кухню.

— Нам нужно достать ящик кока-колы из подвала, — сказала она Джейн.

— Тебе необходимо посидеть, мама.

— А в морозилке — пластиковые мешки со льдом.

— Если зазвонит телефон, ты должна быть готова.

Джейн, в тренировочных штанах и кроссовках, в черной водолазке и с серебряными сережками-пуговками в ушах, подаренными ей женихом, стояла на стуле и шарила в шкафчике над микроволновкой, пытаясь отыскать пепельницы. Каштановые волосы были затянуты назад бело-розовым ободком. Часы на микроволновке показывали 10.45. Почти три часа прошло, а до сих пор — никаких звонков. Ничего.

Нанни подставила стакан под дозатор льда в дверце холодильника. Подождала, пока стакан наполнился, и опрокинула его в ведерко для льда. Снова подставила к дозатору и снова наполнила стакан. Моторчик рычал, выдавая все меньше и меньше ледяных кубиков.

— Нам решительно необходим мешок льда из подвала.

Дверца шкафчика захлопнулась, и Джейн спустилась со стула со стопкой ярких цветных пепельниц, которых Нанни много лет и в глаза не видела. Она и Стона бросили курить в середине семидесятых. На каждой пепельнице был изображен карикатурный игрок в гольф в клетчатых брюках-гольф, а под ним шла подпись — обязательно какая-нибудь шутка об игре в гольф: о неправильных ударах — слайсах, о бункерах — песчаных ловушках или о девятнадцатой лунке; [17]Стона нашел эти шутки такими очаровательными, что купил весь набор.

— Да, расставь их, пожалуйста, — сказала она дочери, а из дозатора послышался опустошенный вздох. — А потом — лед. Лучше два мешка принеси.

Вместо того чтобы расставлять пепельницы, Джейн водрузила всю стопку на кухонную стойку, обняла Нанни и прижала ее к себе.

— Я знаю, мам, ты наверняка справишься с этим, как надо, но если ты просто сядешь и немножко посидишь, ты будешь готова.

Нанни глядела за плечо дочери, на верхнюю в стопке пепельницу, где в воздухе летали перья — игрок-шотландец с вывернутыми внутрь коленками угодил мячом прямо в голову голубю. Внизу было написано что-то про высокий удар — о том, как «попасть прямо в птичку». [18]И вдруг она увидела Стону — честные глаза, неуверенный смешок, — увидела, как он отпивает из стакана водку с тоником и гасит сигарету в этой самой пепельнице двадцать лет назад.

— Мы справимся, девочка моя, — сказала Нанни. Дочь обнимала ее не как девочка — как взрослая женщина.

Джейн медленно отступила на шаг от матери, взяла стопку пепельниц — глухое побрякивание керамики — и, толкнув распашные двери, прошла в столовую. Створки дверей покачивались взад-вперед, а Нанни все еще ощущала руки дочери у себя на спине, чувствовала запах ее волос, тепло тела Джейн, прижавшегося к ее телу. Эти ощущения унесли Нанни в те времена, когда Джейн то и дело прибегала к ней, чтобы мама осушила ее слезы, забинтовала царапину, умиротворила оскорбленные чувства. Джейн зависела от Нанни так, как никогда не зависел Виктор.

А сейчас, прислушиваясь к голосу Джейн, доносившемуся из гостиной, Нанни сама обвила себя руками — одна рука касалась воротника, другая легла на живот. Голос дочери несся к ней над приглушенными голосами мужчин, над потрескиванием радиопомех и визжанием пленки, сдернутой с ролика, над непривычными сигналами телефонов, над тяжелыми шагами грубых башмаков. Она была потрясена тем, какие абсолютно чуждые звуки раздавались сейчас в ее доме — в доме, который она вела вот уже двадцать семь лет: званые обеды, празднование дней рождения, ночевки друзей, специальные приемы для отца Стоны, а потом, год спустя, — для Бинни. Она из года в год стояла здесь, на кухне, ощущая, что дом полон гостей, прислушиваясь к таким привычным, знакомым звукам. Ее дом был частью ее самой, и его звуки гармонировали с ритмами всего ее существа. Но сегодняшние звуки были чуждыми, неожиданными — у них была не та высота, не та тональность.

Ощущение, что Джейн по-прежнему ее обнимает, прошло, из тела ушло тепло объятия, и Нанни почувствовала сильную боль в груди. Она попыталась прогнать ее, глубоко дыша, — это, конечно, фантомная боль в левой груди, в той, которую ей убрали. Массажистка в санатории советовала ей дышать поверх боли. Или через боль. Прополаскивать болевую область дыханием, пока боль не рассосется. Нанни положила руки ладонями вниз на стойку и выпрямилась. Глубокое дыхание. Глаза закрыты. Не сгибаться перед болью, не сутулиться, расправить грудь. Расправить!

Она коснулась лба, потом — щек, будто проверяла, не поднялась ли температура. Надавила ладонями на грудь, потом — на ребра, потом провела руку сквозь боль, которая парила перед ее телом, словно электрическое свечение, и крепко прижала ладонь туда, где сердце.

Звон колокола заставил ее вздрогнуть. Этот звон был ей знаком, хотя она не помнила — откуда. Нанни глядела на стойку, на розовые керамические плитки вдоль ее края, и вдруг вспомнила. Тогда тоже звонил колокол — корабельные часы Стоны. Как же это она могла забыть?! Фантомная боль угасала, Нанни оставила ведерко со льдом на стойке и бросилась в столовую, пробираясь сквозь толпу мужчин, сквозь облака сигаретного дыма; какой-то молодой полицейский махал рукой, разгоняя дым, как бы расчищая ей путь. Брэдфорд Росс, глава службы безопасности «Петрохима», опершись локтем о подоконник, смотрел в окно.