Убийство в Вене - Дэниел Сильва Страница 10

– Четырнадцатого марта гестаповцы ворвались сюда, в нашу квартиру, и забрали бо́льшую часть наших ценностей: ковры, серебро, картины, даже подсвечник для шабата. [10]Меня с отцом арестовали и заставили мыть тротуары горячей водой и зубной щеткой. Раввина вытащили из синагоги на улицу и на глазах у ликующей толпы австрийцев вырвали ему бороду. Я попытался было вмешаться и остановить их, так меня избили чуть не до смерти. В больницу меня, конечно, отвезти не могли. По новым законам это было запрещено.

Меньше чем за неделю еврейская община в Австрии, одна из самых влиятельных во всей Европе, была разгромлена – центры общины и еврейские общества были закрыты, руководители посажены в тюрьму, синагоги закрыты, молитвенные книги сожжены на кострах. Первого апреля сто известных общественных деятелей и деловых людей были отправлены в Дахау. Пятьсот евреев предпочли умереть, лишь бы больше ни одного дня не терпеть унижений от нацистов и их австрийских союзников – в том числе семья из четырех человек, жившая рядом с Клайнами.

– Они убивали себя друг за другом, – сказал Клайн. – Я лежал в постели и все слышал. Выстрел – вслед за ним рыдания. Снова выстрел – снова рыдания. После четвертого выстрела уже некому было плакать, кроме меня.

Больше половины членов общины решили уехать из Австрии в другие страны. Среди них был и Макс Клайн. Он получил голландскую визу и переехал туда в 1939 году. Меньше чем через год он снова окажется под нацистским сапогом.

– Мой отец решил остаться в Вене, – сказал Клайн. – Понимаете, он верил в силу закона. Он считал, что если не будет нарушать закон, то все будет в порядке и буря постепенно уляжется. А стало, конечно, хуже, и когда он наконец решил уехать, было уже поздно.

Клайн попытался налить себе еще чаю, но рука у него сильно тряслась. Габриель налил ему чай и осторожно осведомился, что стало с его родителями и двумя сестрами.

– Осенью сорок первого года их отправили в Польшу и поместили в еврейское гетто в Лодзи. В январе сорок второго года их перевезли в последний раз в лагерь Челмно для уничтожения.

– Ну, а вы?

Клайн горько усмехнулся:

– А я? Та же доля, только другой конец. В июне сорок второго года был арестован в Амстердаме, потом отправлен на восток – в Аушвиц. На железнодорожной платформе, полумертвый от голода и жажды, я услышал голос. Мужчина в тюремной робе спрашивал, нет ли среди приехавших на поезде музыкантов.

Клайн ухватился за этот голос, как утопающий за соломинку. «Я скрипач», – сказал он человеку в полосатой одежде. «А у вас есть инструмент?» Клайн приподнял потрепанный футляр: единственное, что он взял с собой из Вестерборка. «Пошли со мной. Сегодня у вас счастливый день».

– Счастливый день, – с отсутствующим видом повторил Клайн. – Следующие два с половиной года я и мои коллеги играли, когда больше миллиона человек растаяли дымом в небесах. Мы играли на отборочной платформе, помогая нацистам создать у вновь прибывших впечатление, что они приехали в приятное место. Мы играли, когда ходячие мертвецы шли в раздевалки. Мы играли на дворе во время бесконечных перекличек. Утром мы играли, когда узники отправлялись на работу, и к вечеру, когда они, спотыкаясь, смертельно усталые, плелись в свои бараки, мы тоже играли. Мы играли даже перед казнями. По воскресеньям мы играли для коменданта и его команды. Самоубийства постоянно разрежали наши ряды. Вскоре один только я работал на платформе, выискивая музыкантов, чтобы пополнить оркестр.

Однажды воскресным днем – «Это было где-то летом сорок второго года, но извините, мистер Аргов, я не помню точно числа» – Клайн шел к себе в барак после воскресного концерта. Сзади к нему подошел офицер СС и швырнул его на землю. Клайн поднимается на ноги и стоит по стойке «смирно», избегая встречаться взглядом с эсэсовцем. Он все же видит его лицо и понимает, что встречался с этим человеком раньше. Это было в Вене, в Центральном бюро по эмиграции евреев, но в тот день этот человек был в отличном сером костюме и стоял рядом не с кем другим, как с Адольфом Гитлером.

– Штурмбаннфюрер сказал мне, что хотел бы провести один эксперимент, – продолжал Клайн. – И приказал сыграть сонату Брамса номер один для скрипки и рояля. Я вынимаю скрипку из футляра и начинаю играть. Мимо проходит один заключенный. Штурмбаннфюрер просит его назвать пьесу, которую я играю. Заключенный говорит, что не знает. Штурмбаннфюрер вытаскивает револьвер из кобуры и стреляет заключенному в голову. Он подзывает другого заключенного и задает ему тот же вопрос: «Какую пьесу играет этот великолепный скрипач?» И так продолжается целый час. Тех, кто не знает, он приканчивает выстрелом в голову. Когда он кончил развлекаться, у моих ног лежало пятнадцать трупов. Утолив свою жажду еврейской крови, мужчина в черной форме улыбается и уходит. А я лег среди мертвецов и прочитал молитву по умершим – каддиш.

Клайн позволил себе помолчать – долго и глухо. На улице с ревом промчалась машина. Клайн поднял голову и снова заговорил. Он еще не был готов увязать зверство в Аушвице со взрывом в «Рекламациях за период войны и справках», хотя Габриель уже отчетливо понимал, как развернется рассказ. Клайн продолжил, следуя хронологии, вытаскивая по одному фарфоровому блюду, как сказал бы Лавон. Выживание в Аушвице. Освобождение. Возвращение в Вену.

Община евреев до войны состояла из 185 тысяч человек. Шестьдесят пять тысяч погибли в холокосте. В 1945 году тысяча семьсот выживших вернулись в Вену, где их встретила неприкрытая враждебность и новая волна антисемитизма. Те, кто эмигрировал под дулом немецкого пистолета, боялись возвращаться. Просьбы о финансовом возмещении встречались молчанием, или просителей ехидно отсылали в Берлин. Клайн, вернувшись в свой дом во Втором округе, обнаружил, что в их квартире живет австрийская семья. Когда он попросил их выехать, они отказались. Понадобилось десять лет, чтобы они наконец освободили квартиру. Что же до текстильного предприятия его отца, Клайн его лишился, не получив никакого возмещения. Друзья уговаривали его переехать в Израиль или в Америку. Клайн отказывался. Он поклялся остаться в Вене – как живой, дышащий, передвигающийся памятник тем, кого отсюда изгнали или кто погиб в лагерях смерти. Он оставил свою скрипку в Аушвице и никогда больше не играл. На жизнь он зарабатывал, работая продавцом в галантерейном магазине, а потом – страховым агентом. В 1995 году, в связи с пятидесятилетием окончания войны, правительство согласилось выплатить оставшимся в живых австрийским евреям шесть тысяч долларов каждому. Клайн показал Габриелю чек. Он так и не обналичил его.

– Не хочу я их денег, – сказал он. – Шесть тысяч долларов? За что? За моих мать и отца? За моих двух сестер? За мой дом? За то, что у меня было? Шесть тысяч долларов?

Он бросил чек на стол. Габриель украдкой посмотрел на часы и увидел, что половина третьего ночи. Клайн уже закруглялся. Габриель еле удержался, чтобы не поторопить его: из боязни, что старик при его состоянии может сбиться и придется начинать все сначала.