Похитители красоты - Паскаль Брюкнер Страница 10

— Экий вы проказник, месье Толон!

Ее большие светлые глаза неотрывно смотрели на меня. Такой жестокости я не ожидал. Лучше бы разом со всем покончила, чем так играть со мной.

— Имейте в виду, денег у меня нет. Шантажировать меня бесполезно.

Она нахмурила бровки.

— Фи, кто здесь говорит о таких гадких вещах, месье Толон? Мне от вас абсолютно ничего не нужно, я только хотела познакомиться с вами, побеседовать. Может быть, мы будем даже встречаться время от времени?

И тут, наверно, какой-то джинн-шутник обернулся порывом ветра, который смел с нашего столика все листки.

— Что будем делать? Вещественные доказательства улетают! — улыбнулась моя собеседница.

Я поспешил вдогонку за бумажками и, ползая под ногами у посетителей, собрал их.

— В любом случае у меня есть копия.

И прежде чем я нашелся, что ответить, Элен Далиан простилась и ушла, предоставив мне расплатиться по счету. Я чуть не плакал. Следующие несколько дней я ждал прихода полиции и был уверен, что на мою книгу наложат арест, а мое имя смешают с грязью.

Ничего подобного не произошло. Но я напрочь отказался от мысли начать новый роман: дохлый номер, раз Элен раскусила меня. Неделю спустя она позвонила и предложила вместе пообедать. Выбора у меня не было, пришлось согласиться. Мы болтали по-приятельски, только она держалась очень непринужденно, а я скованно. Она была одета неброско, но со вкусом; я робел перед ней. Я ведь так и не обтесался в столице, остался провинциалом до мозга костей даже в своем стремлении порвать с провинцией. Я не привык к обществу и не знал, как себя вести, мне не хватало развязности тех счастливцев, что запросто умеют найти тему для разговора с кем угодно. Да и внешностью я не мог похвастать: мне самому становилось не по себе всякий раз, когда в зеркале отражалось лицо тридцатисемилетнего старичка. Я нервно ерзал на стуле, не в состоянии скрыть свою неловкость. Дружелюбие Элен бесило меня: она тянула время, хотела посмаковать мои мучения, прежде чем добить, то есть сдать властям.

Вскоре она пригласила меня к себе домой; у нее была роскошная трехкомнатная квартира в доме XVII века, недалеко от Сены, в квартале Бюси. Все в этом гнездышке дышало достатком и утонченным вкусом. Я только рот разинул при виде высоких потолков, дивной красоты обоев и просторных, светлых комнат, которые не угнетали, не в пример большинству буржуазных интерьеров. От родителей, умерших несколько лет тому назад, Элен унаследовала кругленькое состояние. Она была сиротой, и это как-то сближало меня с ней: ведь и я осиротел душой, порвав все ниточки, связывавшие меня с родными. Ей исполнилось 25 лет, она писала диплом по антропологии и понятия не имела, чем хочет заниматься дальше. Подлинной ее страстью были книги, я не ожидал увидеть столь внушительную библиотеку у такой молодой хозяйки. В тот вечер я начал наконец догадываться, что Элен, как это ни странно, вовсе не собиралась ни наказывать меня, ни тем более вымогать деньги — их у нее было вдоволь. Тогда зачем ей было меня преследовать? Тот первый вечер у нее был для меня сущей пыткой; я не мог, как ни прикидывался равнодушным, не восхищаться дорогими коврами, резной мебелью, подписями мастеров на подлинных полотнах, длинными гардинами, вздувавшимися, точно губы, перед окнами. Паркет лоснился и ласкал глаз, меня так и подмывало разуться, чтобы ощутить босыми ногами его бархатистость. Элен была подозрительно любезна: что, если она пригласила меня не из дружеского расположения, а чтобы продемонстрировать мне все эти блага, напомнить, что у меня их никогда не будет? Она так запросто шла на сближение — возможно, из любопытства, но с тем же успехом в ней могло говорить презрение, желание поиграть с обездоленным человеком, оказавшимся у нее в руках.

На другой день она нагрянула ко мне без звонка; пришлось ее принять, хотя мне нелегко было решиться показать ей мое жилище, каморку для прислуги на последнем этаже типового дома османновских времен, между Бельвилем и Менильмонтаном. На черной лестнице, по которой приходилось ко мне подниматься, все стены были исписаны похабщиной. Из единственного окошка я видел Монмартр, Сакре-Кер и весь раскинувшийся внизу Париж. Летом солнце нещадно раскаляло комнату, и выгоревшая занавеска не спасала от его лучей. Зимой мой чердак скрипел и стонал от ветра, как корабль в бурю, из-под двери нещадно сифонило по ногам. В коридорах круглый год стоял запах пригоревшего сала и уборной. Элен оглядела мою конуру с вымученной улыбкой, восклицая на каждом шагу: «ах! ох! очень мило!», — что уязвило меня до глубины души. Слишком жесток был контраст после вчерашнего визита. Принцесса из дворца снизошла до посещения хижины, дабы убедиться, что на свете существует бедность. Ее восторги по поводу моей убогой клетушки, облупившихся стен продавленной кровати, просьба вымыть руки грязным обмылком над заплеванной раковиной — все это было мне как острый нож. Лично мне в моем свинарнике комфортно, но только при о дном условии — чтобы не было зрителей. Еще больше я боялся, как бы она не наткнулась на кого-нибудь из соседей: на моем этаже обитали такие же маргиналы, как и я сам, вечные студенты, безработные сценаристы, певички без ангажемента, бездарные актеришки — братство неудачников, что ютятся под крышами. Она заглянула в шкаф, увидела два поношенных костюма — весь мой гардероб, — порылась в книгах («И вы их все прочли?»), потом долго смотрела в окно и приговаривала:

— Что-что, а вид отсюда великолепный!

Этот комплимент в устах Элен был высшим благоволением. Закончив осмотр, она повернулась ко мне и с широкой улыбкой произнесла:

— А теперь, милый Бенжамен, пригласите меня поужинать!

И прежде чем я успел сообразить, что происходит, мы оказались в такси, которое везло нас к модному ресторану. Я запаниковал: одет я был плохо, к таким местам не привык и, главное, боялся, что на этот ужин уйдут все мои скудные сбережения. Но перед тем, как выйти из такси, Элен незаметно сунула мне в карман пятьсот франков («Вот, Бенжамен, платить полагается мужчине»). Мне бы швырнуть эти деньги ей в лицо и уйти, а я лишь похрустел банкнотой в пальцах, чтобы убедиться, что она настоящая. Жребий был брошен — с этой минуты я стал ее пленником.

Позже в тот же вечер мы оказались в ее квартире; я сидел на краешке стула, она разлеглась на софе. Два пятнышка румянца рдели на ее щеках.

— Бенжамен, вы не очень сердитесь на меня за мои маленькие хитрости? Мы сможем стать когда-нибудь друзьями?

Я оцепенел, чувствуя, что назревает нечто ужасное. Она задышала чаще, и вдруг я услышал:

— Бенжамен, разденьте меня, пожалуйста.

— Раздеть вас? Зачем?

— Мне хочется быть перед вами голой.

Только этого не хватало! Должен сказать вам правду, доктор: женщины меня никогда не интересовали. Нет, я признаю, что они в чем-то привлекательны, но на меня это не действует. Я дожил до тридцати семи лет, можно сказать, девственником — два-три флирта не в счет, да и те плохо кончились. Если подростком ты был робок и неуверен в себе, то преграда между полами становится преградой метафизической, разделяющей два совершенно разных вида, несхожих, как, например, лев и волк. Так что в любовных утехах я не силен; вдобавок слишком боюсь растратиться попусту, экономлю свое семя, берегу про запас, что ли, ведь это источник жизни. Я умолял Элен не раздеваться: пусть уж лучше сдаст меня полиции, только не это.