Ключевая улика - Патрисия Корнуэлл Страница 11

Дона Кинкейд училась в Беркли, а не в Стэнфорде до перевода в МТИ, а Гарварда вообще в ее жизни не было. Но я не поправляю ее мать.

— Как и у меня, у нее были все возможности, какие только есть, но ее жизнь закончилась, еще не начавшись. Не важно, что там решил суд, для всех она осталась подозреваемой. Ее песенка спета. Теперь ей уже нельзя остаться на такой работе, какая была у нее в секретной лаборатории, ведь ее подозревают в преступлении.

Дона Кинкейд не просто подозреваемая. Она обвиняется по множеству статей, включая убийство первой степени и покушение на убийство. Но я не произношу ни слова.

— А теперь еще и этот случай с рукой. — Кэтлин поднимает правую руку и впивается в меня глазами. — Она же в такой области работает, где надо иметь дело с наноинструментами или как их там называют? Теперь она покалечена навсегда, потому что лишилась пальца. Похоже, получила свое наказание. Представляю, как вам должно быть плохо. Изувечить человека.

Дона не лишилась пальца. Она лишилась лишь последней фаланги и повредила сухожилие, и ее хирург считает, что работоспособность правой руки полностью восстановится. Я в меру сил блокирую воспоминания. Зияющий черный квадрат на месте окна и задувающий в него ветер, быстрое движение в темноте, холодный поток воздуха, и что-то с силой ударяет меня между лопаток. Помню, что потеряла равновесие, что взмахнула отчаянно рукой с железным фонариком и ощутила, как он ударился обо что-то твердое. Потом в гараже зажигается свет, и я вижу Бентона, в его руке пистолет, направленный на молодую женщину в просторном черном пальто. Она лежит вниз лицом на резиновом покрытии, и яркая, свежая кровь капает с оторванного кончика указательного пальца, на котором сверкает ноготь с белым французским маникюром, а рядом — окровавленный стальной нож, который Дона Кинкейд пыталась воткнуть мне в спину.

Все вокруг было липким, и я чувствовала запах и вкус крови, словно прошла через кровавое облако. Мне вспомнились свидетельства солдат, прошедших Афганистан и видевших, как их товарищи подрывались на СВУ. Всего одна минута. А потом красный туман. Когда рука Доны Кинкейд скользнула по острому как бритва лезвию инжекторного ножа, еще шипевшего сжатым под давлением восемьсот фунтов на квадратный дюйм углекислым газом, ее кровь распылилась на меня, и я почувствовала, что покрыта ею вся, с ног до головы. Я не поправляю Кэтлин Лоулер и не пытаюсь добавить ни единого факта, потому что знаю: меня подталкивают и мне лгут, возможно, насмехаясь, и мои мысли то и дело возвращаются к тому, о чем предупреждала Тара Гримм. Кэтлин будет притворяться, будто не поддерживает связи с дочерью, когда на самом деле они очень близки.

— Похоже, вы в курсе всех деталей, — замечаю я. — Вы, конечно, контактируете друг с другом.

— В этом аду это невозможно. Я и не собираюсь с ней общаться, — говорит Кэтлин, качая головой. — Ничего хорошего из этого все равно не выйдет, если иметь в виду все те неприятности, в которых она погрязла. Мне лишние проблемы не нужны. Все, что мне известно, я узнаю из новостей. Я уже говорила, что у меня был контролируемый доступ к интернету в компьютерном классе, я читала журналы в библиотеке. Я работала там перед тем, как они перевели меня сюда.

— Вижу, вам там нравилось.

— Начальница тюрьмы придерживается мнения, что человека можно наставить на правильный путь, не лишая его информации и вынуждая жить в информационном вакууме. — Кэтлин произносит это так, словно Тара Гримм ее может услышать. — Если не знать, что происходит в мире, как можно снова вернуться в него? Разумеется, это не реабилитационный центр. — Она имеет в виду блок «Браво». — Это склад, кладбище, отхожее место. — Теперь, похоже, ей все равно, кто нас сейчас слушает. — Так что же вы хотите узнать от меня? Вы бы не приехали, не будь у вас собственного интереса. И не так уж и важно, кто попросил о встрече первым. В любом случае первыми были адвокаты. — Кэтлин смотрит на меня пристально, словно змея перед броском. — Вы же не по доброте душевной сюда явились.

— Меня интересует, когда вы впервые увиделись с дочерью.

— Она родилась 18 апреля 1979 года, а впервые я встретилась с ней, когда ей пошел двадцать третий год. — Кэтлин начинает так, словно излагает историю по заранее подготовленному и отрепетированному сценарию. От нее веет холодком, и дружелюбной она даже не пытается притвориться. — Помню, что с 11 сентября прошло не так уж много времени. Был январь 2002-го. Она еще сказала, что захотела найти меня отчасти из-за того теракта. А еще из-за гибели той последней семьи из Калифорнии, в которой она жила. После этого ее перебрасывали с места на место, как горячую картофелину. Жизнь коротка. Дона повторяла это много раз при той, первой нашей встрече. Говорила, что, сколько помнит себя, всегда думала обо мне, о том, какая я и как выгляжу. В какой-то момент она поняла, что не сможет успокоиться, пока не найдет свою настоящую мать, — продолжает Кэтлин. — Поэтому и разыскала меня. Прямо здесь, в женской тюрьме, только я тогда сидела не за то нарушение, за которое отбываю срок сейчас. Тогда я сидела за наркотики. Какое-то время побыла на свободе, а потом снова очутилась здесь. Настроение хуже некуда, так сильно пала духом, как никогда прежде. Такая безнадежность, и такая несправедливость. Если у тебя нет достаточно денег на адвокатов или ты не совершил какого-то вопиющего преступления, то всем на тебя наплевать. Тебе дают срок и отправляют за решетку, так вот и я снова оказалась в тюрьме. А в один из не самых плохих дней сильно удивилась, узнав, что со мной просит свидания молодая женщина, назвавшаяся Доной Кинкейд и не поленившаяся проделать путь от Калифорнии, чтобы только меня навестить.

— Вы знали, что это имя дали вашей дочери при удочерении? — Я больше не осторожничаю с вопросами.

— Не имела ни малейшего представления. Понимала, конечно, что тот, кто усыновляет ребенка, дает ему имя. Думаю, первая семья, что взяла ее, и носила фамилию Кинкейд, кем бы там они ни были.

— Так вы назвали ее Доной или они?

— Конечно, не я. Говорю же, я никогда не держала ее в своих руках, никогда ее не видела. Когда начались схватки, я как раз находилась здесь. Меня срочно доставили в городскую больницу. Когда все закончилось, вернули в камеру, словно ничего и не произошло. Я не получила даже последующего врачебного наблюдения.

— Вы сами решили отдать ее на удочерение?

— А разве у меня был выбор? — восклицает Кэтлин. — Ты оставляешь своего ребенка, потому что заперт в клетке, как дикий зверь. Так заведено. Сами подумайте, что можно сделать в таких обстоятельствах.

Она смотрит на меня сердито — я молчу.

— Вот и толкуй тут о зачатых в грехе и о грехах родителей, — горько усмехается она. — Да ни один родитель не захотел бы, чтобы дети рождались на свет при подобных обстоятельствах. Какого черта мне было делать, отдать их, что ли, Джеку?

— Отдать их Джеку?

На мгновение Кэтлин теряется и, кажется, вот-вот расплачется, потом берет себя в руки и произносит:

— Ему было двенадцать — о чем могла идти речь? Какого черта он бы делал с Доной, или со мной, или с кем-то еще? Этого бы и закон не допустил, хотя следовало бы. У нас с ним все было бы хорошо. Конечно, я всегда думала о той жизни, для которой мы созданы, но считала, что такая мать, как я, никому не нужна. Вот вы теперь и представьте мою реакцию, когда через двадцать три года я получила сообщение от какой-то Доны Кинкейд. Сначала не поверила, уж больно все походило на розыгрыш — студентка старшего курса ведет поиск, пишет письмо. Я так думала: Откуда мне знать, что она и вправду мой ребенок? Но оказалось, достаточно было всего лишь взглянуть на нее. До того она похожа на Джека… По крайней мере, того Джека, каким я запомнила его в те ранние годы. Было так странно и жутковато, будто он вернулся в образе девушки и предстал передо мной, словно видение.