Присягнувшие Тьме - Жан-Кристоф Гранже Страница 12

Был вечер 24 декабря, и я испытал скорее облегчение, чем какое-либо иное чувство. Оставив вещи в особняке родителей на улице Виктора Гюго, я пошел бродить по Парижу. Просто так, без всякой цели. Ноги сами привели меня в Нотр-Дам. Там как раз начиналась всенощная.

В соборе было столько народа, что я с трудом пробрался внутрь и сразу проскользнул направо. Незабываемое зрелище: тысячи поднятых голов, отрешенные, сосредоточенные лица, звенящая тишина, пропитанная благовониями. Я был здесь чужим среди незнакомых мне людей и наслаждался этим, забыв обо всем: об упадке католической веры, о вероотступничестве священников, о запустении церквей.

– Матье!

Я повернул голову, стараясь разглядеть в толпе знакомое лицо.

– Матье!

Я поднял глаза. Стоя на основании колонны, Люк возвышался над толпой верующих. Его бледное лицо, покрытое медными веснушками, сияло как свеча. Он спрыгнул вниз и исчез в толпе. Но через секунду уже тянул меня за руку:

– Идем, живее. На выход.

– Но сейчас начнется служба…

В глубине хоров священник произнес:

– «На Тебя, Господи, уповаю!»

Люк подхватил на лету:

– «…Силой Твоей укрепляюсь, во веки не поколеблюсь…» Мы с тобой наслушались этого вдоволь, так ведь?

Насмешливый тон стал еще более агрессивным. Вокруг нас послышались протестующие возгласы. Чтобы не поднимать скандала, я пошел за ним. Оказавшись у стены, я схватил его за плечо:

– Ты что, вернулся во Францию?

Люк подмигнул мне:

– Хочу поучаствовать в представлении.

За стеклами очков его взгляд сверкал ярче обычного. Заострившиеся черты лица, тени под глазами – если бы я не знал его так хорошо, я бы подумал, что он принимает наркотики.

Люк пробрался между тесными рядами и остановился около стеклянной дверцы исповедальни. Открыл ее и втолкнул меня внутрь.

– Входи.

– Ты что, спятил? Да ты…

– Входи, тебе говорят!

Я опустился на скамеечку. Люк уселся с другой стороны перегородки, там, где обычно сидит священник, и опустил обе шторки. В одно мгновение мы оказались отрезанными от толпы, песнопений и службы. Люк прошептал через деревянную решетку:

– Я видел его, Мат. Видел собственными глазами.

– Кого?

– Дьявола. Во плоти.

Я наклонился, стараясь сквозь решетку разглядеть его лицо. Оно почти светилось. Его черты подергивались, и он все время прикусывал нижнюю губу.

– Ты хочешь сказать: там, в Судане?

Вместо ответа Люк отодвинулся в темноту. Нельзя было понять, смеется он или плачет. За два последних года мы обменялись лишь несколькими письмами. Я ему сообщил, что меня приняли в Папскую семинарию. Он мне ответил, что делает свое «дело», все дальше продвигаясь на юг, туда, где восставшие христиане сражаются с регулярными войсками. Его письма были странными, холодными и чужими – читая их, невозможно было почувствовать состояние его души.

– В Судане, – усмехнулся он, – я видел только следы дьявола: голод, болезни, смерть. А вот в Вуковаре, в Югославии, я уже видел его самого в действии.

Из газетных сообщений я знал, что совсем недавно этот город в Хорватии после трехмесячной осады оказался в руках сербов.

– Оторванные осколками бомб головы детей, младенцы с выколотыми глазами. Беременные женщины, которым вспороли животы, а потом сожгли заживо. Раненые, расстрелянные в упор прямо в госпиталях. Подростки, которых заставляли насиловать своих матерей… Я все это видел. Зло в чистом виде. Темная сила, вырвавшаяся из недр человека.

По контрасту я представил себя в своей желтой келье. Каждое утро, сидя в тепле и уюте, я слушал новости на волне Ватикана. Я спросил:

– Как же… как ты оттуда выбрался?

– Чудом.

– Ты работал на какую-то ассоциацию?

– Ни на какую.

Он опять рассмеялся и приблизил лицо к разделявшей нас перегородке:

– Я взялся за оружие, Мат.

– Что?!

– Стал добровольцем. Там иначе не выживешь.

На секунду мне показалось, что Люк раскаивается, но я ошибся – он ни о чем не жалел. Наоборот, гордился тем, что сделал.

– Как ты мог?!

Он снова откинулся в темноту. Пение смолкло, и в церкви стало тихо. И тут я услышал совсем рядом звук – звук рыданий. Люк плакал, закрыв лицо руками.

Я сразу переменил тон:

– Тебе надо все забыть. Все, что делали они, что делал ты… Нельзя же судить обо всем человечестве по этой вспышке насилия. Ты оказался в наихудших условиях, где человек превращается в животное. Ты…

Люк поднял голову и снова приблизил ко мне лицо. На скулах у него блестели слезы, но он улыбался, и усмешка искажала его черты.

– А ты все там же, в семинарии?

– Уже три месяца.

– А пришел не в сутане. Ты что, инкогнито?

– Не надо издеваться надо мной.

Он засмеялся сквозь слезы:

– Так и сидишь в больнице для здоровых?

– Что за игру ты затеял? Тебе понадобилось двадцать четыре года, чтобы открыть для себя насилие? И нужен был Вуковар, чтобы осознать меру человеческой жестокости? А что ты намерен делать теперь? Отправиться на другой фронт? Свет в нас самих, Люк. Вспомни Первое послание Иоанна: «Для сего-то и явился Сын Божий, чтобы разрушить дела диавола».

– Он явился слишком поздно.

– Если ты так думаешь, значит, ты потерял веру. Наша роль не в том, чтобы противостоять злу, а в том, чтобы призывать к добру, вести к свету…

– Ты тыловая крыса, Мат. Ты славный парень, но ты тыловая крыса. Мелкий набожный буржуа.

Я вцепился в решетку. В соборе снова запели.

– Чего ты добиваешься? Чего ты хочешь?

– Действовать.

– Ты возвращаешься в Югославию?

– Я записался в Канн-Эклюз.

– Куда?!

– В полицейскую школу. Экзамены в январе. Я буду полицейским. Через два года я уже смогу работать на улице. Другого выхода нет. Я хочу встретиться с дьяволом на его территории. Хочу испачкать руки. Соображаешь?

Он говорил спокойным, уверенным голосом. А у меня внутри, наоборот, что-то оборвалось. Снова вспомнился апостол Иоанн: «Мы знаем, что мы от Бога и что весь мир лежит во зле».

Я закрыл глаза и снова увидел себя и Люка стоящими у колонн аббатства Сен-Мишель-де-Сез. Тогда мы собирались изменить Церковь, изменить мир…