Кровавый приговор - Маурицио де Джованни Страница 13

Перед главным входом комиссар и его спутники остановились, и наступила тишина. Ричарди огляделся: может быть, кто-то хочет что-нибудь сказать и даст предварительную информацию? Молчание. Мужчины, женщины, дети — все словно онемели. Никто не опустил глаза, никто ничего не пробормотал. Шапки сняты, их держат в руках. В глазах потрясение и растерянность, любопытство, удивление, даже насмешка, но ни капли страха.

Ричарди узнал старого врага — неписаный закон квартала. Он — представитель другого закона. Эти люди не признают его авторитет. Мешать они не будут, но и помогать тоже. Они просто не хотят, чтобы он здесь был. Чем скорее он уйдет, тем лучше для них. Тогда каждый снова займется своими делами или станет оплакивать своих мертвецов.

Откуда-то сверху раздался долгий крик. Похоже, кричала женщина. Ричарди, продолжая глядеть в глаза людям из первого ряда толпы, сказал:

— Майоне, скажи нашим людям, чтобы ждали у входа, а сам иди со мной. Если у кого-то будет что сказать, позаботься, чтобы эти люди сообщили свои имена: мы выслушаем их в управлении.

Его слова упали в тишину. Старик с трудом переступил с ноги на ногу, и его суставы тихо скрипнули. Маленький ребенок что-то пролепетал на руках у матери. С середины площади вспорхнули несколько голубей.

Ричарди повернулся к толпе спиной, вошел в подъезд и стал подниматься по лестнице.

Ступень за ступенью. Кислый запах мочи и экскрементов смешивался с острыми запахами чеснока, лука и пота.

Еще до того как Ричарди узнал о своем втором зрении, он узнал о своем другом проклятии — чувствительности к запахам. Иногда они оглушали его, а иногда отвлекали, сбивали с мысли, как ветер сбрасывал с положенного места непокорную прядь волос, которую он убирал с нахмуренного лба. В темных углах неровных лестниц комиссар скорей ощущал на своей спине, чем видел взгляды незнакомых глаз и чувствовал в них вражду и любопытство. Сзади него были слышны тяжелые шаги Майоне; под его защитой Ричарди чувствовал себя уверенно. Ричарди считал бригадира своей живой записной книжкой: в памяти Майоне отпечатывались образы и слова, замеченные ими во время расследования. Потом комиссару было достаточно перелистать память своего помощника, чтобы вспомнить ощущения, голоса, выражения лиц и обороты речи.

На втором этаже они обнаружили приоткрытую дверь и перед ней — огромную женщину с пучком жирных волос на затылке. Ее лицо раскраснелось, руки были сложены под грудью, пальцы переплетены и сжаты так крепко, что костяшки побелели. Было похоже, что она привыкла к несчастным случаям, но не к таким, как тот, который с ней только что произошел. На этот раз заговорил Майоне.

— Кто вы? — спросил он.

— Петроне Нунция, привратница этого особняка. Это я ее нашла.

Ни гордости, ни смущения, ни страха. Просто констатация факта.

Луч проникавшего снаружи дневного света, словно лезвие, разрезал тьму на лестничной площадке, и Ричарди ясно услышал тот стон, который уже слышал, стоя на улице.

— Кто находится внутри?

— Только моя дочь Антониетта. Она умственно неполноценная.

Последняя фраза была сказана так, как будто объясняла все. Майоне взглянул на Ричарди, тот кивнул в ответ. За их спинами, как обычно, уже собралась маленькая толпа. Шеи были вытянуты, глаза метали взгляды в разные стороны, чтобы увидеть подробности, о которых потом можно будет рассказать, — если понадобится, преувеличив. Лестница была узкой, и это мешало толпе увеличиться.

— Чезарано! — крикнул Майоне. — Я же сказал: никто не должен подниматься наверх.

— Никто и не поднимался, бригадир! — долетел с улицы ответ полицейского Чезарано.

— Это жильцы особняка, — объяснила привратница.

— Здесь нечего смотреть, возвращайтесь по домам.

Никто даже не шевельнулся, а те, кто стоял в первом ряду, отвели глаза в сторону, делая вид, что они тут совершенно ни при чем.

— Хорошо, я понял. Камарда, запиши имена этих синьоров и синьор: так мы будем знать, кого вызвать в управление для беседы.

Бригадир еще не успел договорить эту волшебную фразу, а толпа уже рассосалась. Громко стукнула, захлопываясь, чья-то дверь, и на лестничной площадке снова стояла только привратница Нунция.

Майоне повернулся к Ричарди:

— Комиссар, может быть, я выведу оттуда дочь этой синьоры?

Давняя установленная процедура: при первом осмотре места преступления сначала Ричарди входил в помещение один и мысленно восстанавливал картину событий. Затем входил Майоне, который осматривал это помещение взглядом полицейского и собирал первые данные — поза, в которой обнаружен труп, состояние окон и дверей и так далее. Потом они искали и опрашивали свидетелей. Наконец, вызывали прокурора, решали, можно ли уже убрать всю эту грязь, и возвращались в управление начинать охоту.

— Нет, оставь ее там. Пойду я.

Жизнь состоит из неожиданностей, подумал Майоне, сказал «слушаюсь» и отступил, пропуская своего начальника в квартиру.

Ричарди прошел в дверь. Маленькая прихожая, вешалка с полкой для шляп и скамейкой. Вся мебель — массивные деревянные вещи, которые человек не ожидает увидеть в Саните, в маленькой квартирке. Стон раздавался из-за той единственной двери, откуда падал свет. Два шага вперед — и Ричарди в маленькой столовой.

Диван и рядом кресло, обитые голубым атласом с золотыми полосами, на них маленькие вышитые салфетки там, куда человек кладет голову. Круглый стол, три стула, из которых один наполовину сломан, ковер. В ковре он заметил дыру — в том углу, который был дальше всего от глаз тех, кто входил. Постоянная тоска, чистейшая боль. Чеснок, моча — это дом стариков. Через распахнутую дверь балкона льется свет. Он такой яркий, что ослепляет: впереди нет других особняков, которые могли бы преградить ему путь. Струя нового, весеннего воздуха шевельнула занавеску, но не развеяла неприятные запахи. Жаль, что запахи остались, подумал Ричарди.

Сладковатый привкус в воздухе: смерть требует для себя места.

Большая муха упрямо билась в оконное стекло.

Еще один шаг, и Ричарди увидел то, что до сих пор было загорожено от него креслом. За диваном, согнувшись, почти незаметная для глаз, сидела на полу девочка, раскачивалась из стороны в сторону и пела — точней, тянула все время одну и ту же ноту. На расстоянии одного или, может быть, двух метров от нее, у самого края полосы света, проникавшего сюда через балкон, и рядом с перевернутым четвертым стулом лежал сверток каких-то лохмотьев в почти высохшей луже темной жидкости, которая залила пол между узором из белых и черных плиток и ковром. Девочка не смотрела на сверток; она глядела в другой угол комнаты.

Ричарди посмотрел в ту же сторону. И увидел то, на что глядела она.

Комиссар и девочка смотрели на старуху. Не на труп: это была брошенная вещь, такая же грязная, как ковер, на котором она лежала. Они смотрели на образ старухи, стоявший очень прямо в затененном углу и ярко окрашенный ее последним сильным чувством.