Высшая Справедливость - Алекс Оуэлл Страница 13

Стивен к этому времени уже закончил все обеденные приготовления. Рассказ Брендона не произвел на него особого впечатления, он лишь вяло улыбнулся и спросил:

— Ты и сейчас собак боишься?

— Нет, — ответил Брендон, — собак точно не боюсь.

— Ладно, садись, — Стив махнул рукой на стул напротив, — будем надеяться, что сегодняшняя собачка окажется добросердечной и ничего не скажет про нас своему хозяину. Вдруг она уже вышла на новый виток мутации и пришла к выводу, что доносить нехорошо?

На этот раз оба засмеялись.

Весь следующий день моросил дождь, и Стивен слонялся из угла в угол, не зная, чем заняться.

— Ну как это можно жить без телевизора? — не переставал удивляться он. — Вечером хоть на стенку лезь. Прямо как в дремучем лесу.

Он продолжил обследование домика, слазал даже в подвал, как будто надеялся найти телевизор там. И спустя час несолоно хлебавши вернулся в гостиную. Брендон сидел на диване с книгой в руках. Дочитав до конца абзаца, он поднял голову и посмотрел на застывшего в дверях Стивена:

— А что ты любишь смотреть по телевизору?

— Все! — отрапортовал тот.

— Ну, как это — все?

— Да так. Можно, например, в жизни любить все?

— В жизни? — Брендон задумался. — Наверное, нет… Как можно любить зло, насилие, несправедливость? «Возлюби врагов своих…» — для этого надо быть святым.

— Вот я и есть святой… телевизионный!

Брендон усмехнулся:

— Ну, возьми почитай что-нибудь. — Он махнул рукой в сторону шкафчика: — Посмотри, какой здесь выбор — на любой вкус. Я уже кое-что себе отыскал.

— Вряд ли это может заменить телевизор, — с сомнением покачал головой Стивен. — Да я и не очень большой любитель чтения. Вообще, я думаю, человеку надо в жизни прочесть три-четыре хороших книги, и этого будет достаточно.

— И ты их, конечно, уже прочел, — поиздевался Брендон.

— Нет, — покачал головой Стивен. — Можно ведь перечитать горы книг, но так и не найти среди них те, которые были необходимы тебе… Лет пять или шесть назад мне попалась одна…

— Роман?

— Не помню. Я и названия-то не запомнил. Разве это так важно? По-моему, главное — остался ли хоть какой-то след. Там были такие интересные мысли… — произнес Стивен нараспев.

— О чем, например?

— Ну, хотя бы о том, что Бог — это любовь, но обретение Бога иногда бывает мучительным, поэтому любовь — это и муки, и страдания, и потери… И еще: о том, что человек так упорно стремится к бессмертию лишь потому, что не понимает: бессмертие — не синоним счастья и не гарантирует разрешения всех проблем. Стоит ли в таком случае обладать им? И если бы люди вдруг получили бессмертие, то не стало бы оно для них величайшим проклятием?

— Да, интересно, — согласился Брендон. — Но мне такая мысль встречалась неоднократно.

— Зачем об одном и том же читать двадцать раз? Достаточно и одного, — сказал Стивен, подходя к шкафчику. Он поглядел издали на разноцветные переплеты, но даже не стал открывать дверцу. — Нет, неохота. И потом, у меня что-то стало хуже со зрением — вблизи все расплывается.

— Наверное, возрастное? — предположил Брендон.

— Смеешься? Мой отец надел очки, когда ему перевалило за шестьдесят. Нет, мне кажется, это после электричества…

Брендон захлопнул книгу, которую читал, и посмотрел на Стивена:

— Твой отец жив?

Стив взглянул немного удивленно:

— А ты бы должен это знать. В деле есть все сведения обо мне.

— Прости, но я не помню, — признался Брендон.

— Какой же ты тогда профессионал? — поиздевался Стив.

— Я не обязан держать в голове всю подноготную моих клиентов, тем более по окончании процесса.

— Я бы запомнил… — сказал Стивен. — Мой отец умер пять лет назад: упал с лошади, недели две провалялся в постели, но оклематься так и не смог. Ему было семьдесят три.

— А когда ты родился, ему было…

— Пятьдесят.

— А твоя мать?

— Она умерла еще до моего рождения.

— Это что… прикол? — не понял Брендон.

— Это правда, — медленно проговорил Стивен. — У нее были трудные роды. Фельдшер, который их принимал, слишком поздно сообразил, что один он не справится, а когда приехала бригада, моя мать уже умирала. До ближайшей больницы было полчаса езды, и они стали делать кесарево прямо на месте, уже не надеясь, что достанут меня живым. Меня еще не успели вытащить, как моя мать скончалась. Я слышал, мне потом говорили, что ей сделали недостаточную анестезию, и она умерла от болевого шока. Отец хотел убить этого фельдшера, но тот очень быстро смотался, да так далеко, что не найти было и с собаками. А нас у отца к тому времени было четверо: я, сестра — на три года старше меня, и двое братьев — двенадцати и четырнадцати лет. Так что этот недоумок до сих пор ждет возмездия.

— Да… Выходит, ты родился в рубашке. Потому-то тебя и сейчас смерть не берет, — проговорил Брендон.

— Нет, не поэтому. Просто каждому человеку точно назначено его время, и пока оно не пробило, что ты с ним ни делай, он все равно останется жить. И все мы знаем этот час, но просто не отдаем себе в этом отчета. Обычно нас оповещают свыше о часе нашего ухода. Если же кто-нибудь скажет нам напрямую, когда и как мы умрем, мы сначала пугаемся, но, немного придя в себя, осознаем: «А ведь я знал об этом и раньше!» И эта же мысль посещает нас перед самой смертью…

— Откуда ты все это знаешь? — поморщился Брендон.

— Книжка была шибко умная! — то ли в шутку, то ли всерьез ответил Стив.

— Может быть, ты еще знаешь, когда и как умрешь?

— Нет. Я знаю только, что не доживу до старости, — сказал Стивен и, присев на корточки у камина, начал подбрасывать туда брикеты.

— Такая жара, а ты камин собрался топить, — неодобрительно покосился Брендон. — Мы же тут сваримся.

— Зато красиво как, посмотри! — сказал Стивен, глядя на весело заплясавшие огненные язычки.

Брендон покачал головой и снова углубился в чтение, а Стив опустился перед камином на одно колено и стал смотреть на огонь.

Две стихии — огонь и вода — всегда покоряли воображение Стивена, он мог любоваться на них часами. Но не в момент их отчаянного противоборства — хотя в невозможности их сосуществования уже изначально заложена особая мистическая притягательность, — а тогда, когда они, разнесенные на безопасное расстояние, независимые, проявлялись во всей своей мощи и необузданности.

Огонь был самым первым его воспоминанием — это было горящее дерево, в которое попала молния. Вероятно, дуб: высокий, раскидистый, он стоял на опушке леса не очень далеко от других деревьев, но все же обособленно от них и пылал, как огромный факел, освещая собой всю окрестность. Никто не тушил пламя — все любовались, потому что зрелище того стоило.