Лабиринт тайных книг - Паоло Ди Реда Страница 14

В свое время Этьен, тесно общавшийся с Анн, показал Альдусу выгравированное на дне шкафа в комнате номер шестнадцать и отметил невероятную схожесть с репродукциями талисмана, который сейчас находился перед ними.

Втроем они поспешно поднялись в комнату Джима. Этьен, держа медальон, подбежал к шкафу, открыл зеркальную дверцу и наклонился. Гравировка полностью соответствовала рельефу загадочного медальона: легкое нажатие произвело еле слышный щелчок.

— Ящик!

Этьен, казалось превратившийся в ребенка, азартно потянул на себя то, что раньше считал просто основанием старинного шкафа. Внутри лежала книга. Старинная. Такая же, как та, что Джим привез с собой в Париж.

Альдус раскрыл ее и увидел, что это древнегреческий текст.

Это был знак: путь, который они выбрали, верен. Альдус и Этьен обменялись многозначительными взглядами.

Ощущения полной свободы все еще не было даже здесь, в Париже, в этом небольшом отеле, который он обожал, несмотря на ужасные обои в номере.

Он просидел в Редингской тюрьме только шесть месяцев, но еще не ушло состояние, насквозь пронизывавшее все тело. Быть сдавленным четырьмя стенами с бронированной дверью… и единственной прорезью оконца…

Сейчас же он находился в одиночной камере, из которой он мог освободиться лишь благодаря самому себе, потому что он сам заключил себя туда.

Он, обожавший постоянно быть в центре внимания, обладавший способностью всегда сказать именно то, что вызовет всеобщее восхищение. Мания нравиться всем… Теперь омраченная бесславием, духовной смертью. Все его произведения покрыты позором. Даже сказки, что он написал для своих детей, Сирила и Вивиана. И только в Париже — немного свободы и внимание французов. Как реванш за Лондон, его ханжество и консерватизм.

Но Оскара больше не существовало. Он не писал. Сейчас он был способен лишь начисто переписывать заметки, которые делал в заключении для своей «Баллады Редингской тюрьмы». Опять о тюрьме… только о тюрьме. Он не мог думать ни о чем другом.

Сначала он считал, что это вина Бози, [14]любимого Бози. Из-за него он попал в тюрьму. Это Бози со своей бесконечной ненавистью к отцу убедил Оскара обвинить того в клевете. И в зале суда Оскар из обвинителя превратился в обвиняемого в гомосексуализме, в развращении несовершеннолетних, оказался разорен и всеми презираем.

Только сейчас он наконец-то все понял. В комнате номер шестнадцать отеля «Эльзас» по улице Боз-Ар в Париже, единственном месте, где он чувствовал себя спокойно, он понял, что ни Бози, ни отец не были виновны в его гибели. Он сам, и только он сам, Оскар Уайльд, поставил себя в такое положение. Хотел высмеять Англию и ее пороки, но вместо этого оказался в ловушке, вызвав всеобщее презрение и насмешки.

Искусство было его жизнью, его жизнь была искусством. И так продолжалось до тех пор, пока он не встретил Бози. Бози являлся его полной противоположностью, — это Уайльд понял лишь теперь. То, что любил Оскар, Бози ненавидел. Но причиной всего стало тщеславие. Тщеславие, от которого Оскар освободился только сейчас. Боль, пережитая им, освободила его.

«Только через боль можно до конца понять собственную душу».

Он осознал это слишком поздно. Был убежден прежде, что язык и стиль могут управлять страстями. Но он ошибался — и сам же расплатился за свои убеждения, потеряв все. Потеряв то, что ценил больше всего, — свое искусство.

Бози, в конце концов, был просто инструментом постижения правды. В карцере, когда Оскар писал ему длинное письмо, он думал иначе: считал, что он, Оскар, оказался игрушкой в личной борьбе между своим любовником и его отцом. Такие мысли усиливали его, Оскара, бредовые представления о собственном всемогуществе. И только боль, удар судьбы, вызывавший насмешку в глазах тех, кого он сам высмеивал, привели его к осознанию своего положения.

Он должен быть благодарен Бози. Наконец-то он понял, что красноречия и интеллекта недостаточно, так же как недостаточно создать образ, чтобы быть спасенным. Сейчас Оскар чувствовал свое внутреннее «я» гораздо более значимым, чем то «я», которое он демонстрировал всему миру до сих пор. Его образ, созданный в Лондоне и потом в Париже, резко контрастировал с тем, кем он стал сейчас: человеком. Может быть, еще не полностью овладевшим своим новым состоянием, еще не способным преобразовать это состояние в Искусство. Он не мог писать и был в отчаянии от этого. Ощущение поражения стало его настоящим наказанием. Отек души и ума. Невозможность говорить о чем-то ином, кроме как о тюрьме, о заключении.

Следовало попытаться найти новую дорогу, которая была бы ближе и понятнее тому, кем он стал теперь. Стал из-за Бози, из-за тюрьмы, из-за приговора английского общества. Это цена, которую нужно было заплатить за то, что он прежде всего прятал от самого себя и уже потом от других. Прятал самым легким способом. Потому что, если ты постоянно в центре внимания, если все к тебе прислушиваются и верят безоговорочно во все, что ты говоришь, очень трудно дойти до самого себя. Никто не посмеет тебя проверить. Публика любит тебя за то, что видит на поверхности, и не нуждается в том, что спрятано в глубине, лишь для тебя одного.

И как Дориан Грей, его вечный герой, Оскар оказался в плену собственного образа. Не в состоянии двигаться. Заключенный в зеркалах…

Нужно было что-то делать. Но боль в ушах… Боль не позволяла ему ясно думать, мешала сосредоточиться.

Он приблизился к зеркалу. Оскар разглядывал себя тысячи раз, но никогда не видел таким, как сейчас. Мужчина сорока шести лет, которому можно было дать лет на двадцать больше. Может, он просто устал жить? А ведь он утверждал всегда, что Искусство выше реальности, что жизнь не может получить никакого знания от существования человека. Что только Искусство может быть руководством к действию, к жизни людей. Но теперь реальность, его собственная жизнь взяла верх над его Искусством. Или, возможно, над тем Искусством, каким его понимал раньше Оскар: Искусством внешнего проявления — каким ты предстаешь перед окружающим миром, а не кем ты являешься на самом деле. Но сейчас именно жизнь изменила его. Единственно возможным способом, драматичным и бесповоротным.

Сделанного не вернешь, но, быть может, он еще сможет вернуться к Искусству. Через жизнь, при условии, что она будет настоящей.

Оскару еще со школьных лет нравилось переводить с греческого. Он чувствовал этот язык как родной. И чтение редкой копии античной книги, которую ему дал его друг Робби, начинало захватывать его.

Оскар считал Робби своим ангелом-хранителем, а все, что тот делал для него, — знаком судьбы. Друг рассказал ему, что купил эту старинную книгу у странного человека, всадника, одетого во все белое, с филином на плече.