Дневник жертвы - Клэр Кендал Страница 14

– Вы забыли, – прозвучал голос Роберта у нее за спиной.

Она обернулась. Роберт протягивал ей японский журнал выкроек. На обложке был нарисован платяной шкаф; на дверце висела та самая ночная сорочка, которую она выбрала, – безумно красивая, хотя и чересчур открытая. Широкая ладонь закрывала почти всю картинку.

Закусив губу, она с наигранной досадой покачала головой и в ту же секунду поймала себя на том, что любуется его губами, размышляя, до чего они симметричны и совершенны – не слишком большие, не слишком маленькие, не слишком красные и не слишком бледные, а как раз такие, как нужно. А глаза невиданной, сапфировой синевы: она подумала, что ослепнет, если будет глядеть в них слишком долго. Несмотря на яркость черт, лицо его казалось безразличным, почти лишенным всякого выражения.

– Думаю, вы правы, – произнес Роберт. – Думаю, она действительно вернется.

Она вернулась. С красными глазами, но вернулась.

– Они заставили меня лечь на пол, – заговорила она, тяжело сглотнув. – Бросили сверху одеяло и начали бить ногами. Я свернулась клубком. Пыталась заслонить грудь и голову. Я думала, они меня убьют. Думала, они нарочно закрыли мне лицо, чтобы не видеть его, когда это произойдет. Я закричала, что позвоню дедушке и он даст мне денег. Спаркл убрал одеяло. Протянул мне мой мобильник и велел звонить. Я сказала дедушке, что я в беде и мне нужно полторы тысячи фунтов. Он сказал, что не даст. Я думала, они продолжат меня избивать, но Спаркл сказал, что я могу отработать свой долг, если буду продавать для него наркотики. Он дал мне товара на триста фунтов и велел приступать. Потом отвез на вокзал и отпустил.

5 февраля, четверг, 20:30

В восемь тридцать дверной звонок начинает безостановочно трезвонить. Я с самого утра знала, что ты придешь, не дождавшись меня в театре. Отвечать я, разумеется, не собираюсь. На всякий случай пробую снять трубку домофона, но звонок не затыкается. Стало даже хуже – теперь я еще и голос твой слышу. Молча кладу трубку на место. Больше я ее не подниму.

Иду в спальню. Хватаю городской телефон. Набираю девятку. Потом еще одну. Перед третьей мой палец замирает.

Мне снова пятнадцать. Я сижу в полицейском участке. Женщина-полисмен допрашивает меня насчет моей сумки. Вопросы вылетают один за другим, и мне хочется, чтобы рядом были родители, но они с Ровеной ждут меня в общем зале, в окружении галдящих родственников арестованных. У меня точно украли сумку? Может, я просто потеряла ее и теперь боюсь признаться родителям? Они ведь наверняка очень недовольны лишними тратами и заботами, которые свалились на них из-за моей безответственности? Нужно поменять замки, купить новые учебники, опять выдать мне деньги на обед на целую неделю? Я говорю ей, что мои родители никогда не станут расстраиваться из-за таких вещей; что они волнуются только о моей безопасности и у меня нет причин их бояться. Но каждое мое слово как будто только укрепляет ее подозрения. Пытаюсь уговорить ее разрешить мне позвать Ровену, но она считает ее слишком ненадежным свидетелем: раз Ровена моя подруга, то ее показаниям в мою пользу доверять нельзя.

Напавшую на меня девочку, конечно, не нашли. Не думаю, что ее вообще искали.

«Мы ничего не можем сделать в отсутствие убедительных доказательств, подтверждающих факт совершения преступления».

Вместо третьей девятки я нажимаю красную кнопку. Швыряю трубку на кровать. Я знаю, что в полицию обращаться бесполезно: у меня все еще нет убедительных доказательств. Когда они приедут, тебя уже не будет, и они снова не воспримут меня всерьез. Ты не настолько глуп, чтобы попасться с поличным прямо у моей входной двери. Вполне возможно, что меня даже оштрафуют за ложный вызов. За то, что я снова – всего через шесть дней после первого звонка – обратилась не по адресу. Они решат, что ты плод моего воображения. Как та девочка, которая ударила меня на набережной.

Девять часов. Я уже не в состоянии выносить этот бесконечный трезвон. Поднимаю домофонную трубку. Молча жду, что ты скажешь. Я знаю, ты не заставишь себя ждать.

– Кларисса? Кларисса? Я тебя ждал, Кларисса. Что-то случилось, Кларисса? Как ты можешь быть такой жестокой, Кларисса! Я думал, ты раскаиваешься в своем вчерашнем поведении, а ты вот что устроила!

Раньше я любила свое имя – до тех пор, пока не появился ты. Я не хочу, чтобы ты и его у меня отнял; я не позволю тебе это сделать, хотя теперь я съеживаюсь каждый раз, когда ты его произносишь.

Меня пугает легкость, с какой ты переходишь от взволнованного тона к раздраженному, от заискиваний к упрекам. Пытаюсь успокоиться; раскачиваюсь взад-вперед, обхватив себя руками.

Иду в ванную и закрываю за собой дверь. Никакого эффекта: звук такой же громкий. Включаю воду на полную мощность. Это помогает, хотя и не заглушает тебя полностью. Насыпаю в ванну лавандовую соль – очередной рождественский подарок Гэри, всегда один и тот же. Каждый год мы оба веселимся, когда он его вручает. Но сейчас мне не до смеха. Я жду, пока ванна наполнится, потом раздеваюсь и неловко плюхаюсь в нее, чтобы уши оказались под водой.

Наконец-то я тебя не слышу! Вот только соль меня сегодня совсем не расслабляет. Через пять минут мне уже нехорошо от жары; из-за пара дышать почти невозможно. Искусственная тишина пугает не меньше, чем шум. У меня мелькает слабая надежда, что когда я вынырну, то не услышу ничего. Но ты, разумеется, все еще здесь. Концерт продолжается. Я встаю слишком резко, и у меня начинает кружиться голова.

«Методичный» – вот как тебя можно назвать. А еще точнее, хоть и злее – «обсессивно-компульсивный». Ты достоин этого термина как никто другой. Звонок заливается ровно шестьдесят секунд; затем воцаряется драгоценная тишина, которая длится ровно две минуты, и после этого все повторяется сначала. Может, у тебя с собой секундомер? Хорошо, что мисс Нортон почти глухая. Она рано ложится и перед сном вынимает слуховой аппарат. К счастью, я не на улице, и ты не сможешь подкараулить меня, как тогда в ресторане.

Заворачиваюсь в полотенце и иду в спальню. Закрываю дверь, но трезвон от этого тише не становится; в ванной было то же самое. Включаю радио. Передают прелюдию Шопена. Ставлю громкость на максимум: теперь тебя едва слышно, если сбросить со счетов паузы в фортепьянной партии. Залезаю под одеяло и натягиваю его на голову. Ты исчезаешь. Тебя больше нет.

Очень скоро мои уши снова не выдерживают, но на этот раз уже по другой причине. Я чувствую, что ты навсегда разрушил мою любовь к Шопену. Эта музыка не создана, чтобы работать как глушилка! Она не должна соревноваться с твоим прижатым к звонку пальцем! Эта музыка – не оружие, но зашкаливающие децибелы превратили ее во что-то варварское и отвратительное. Я опять задыхаюсь. Мой нос закрыт ватным одеялом, и я просто не в состоянии наполнить легкие воздухом. Спешно выбираюсь из своей самодельной камеры сенсорной депривации. Шопена придется выключить. И тогда ты снова начнешь терзать мои барабанные перепонки.

Десять часов. Я понимаю, что не выдержу больше ни минуты. Ты опять победил. У меня не получается тебя игнорировать. Хватаю домофонную трубку: