Последний пророк - Александр Каменецкий Страница 18

Он заплакал — пьяными жидкими слезами, растирая их негнущимися корявыми пальцами по щекам. Сидит перед вами такой старый, заросший диким волосатым мясом кабан и плачет как ребенок.

— Илюша, Илюша, ну успокойся, ну будет. — Евгения Петровна, хлопотливая, сухонькая, обхватила его, огромного, веточками-руками, прижалась. — Вставай, пошли отдохнешь…

— Оставь, мать, нечего! Сам до кровати дойду.

Илья Иванович распрямился, все еще грозный, пошатываясь, мотая головой. Вздохнул и вышел, сильно задев плечом о косяк. Евгения Петровна опасливо покосилась ему вслед, прислушалась. Скоро в полутемных недрах дома мягко завозилось и рухнуло тяжелое тело, взвизгнули пружины.

— Простите его, дети, ради Бога, — сказала она полушепотом, виноватая. — Вчера звонили из собеса. Собираются лишить звания почетного пенсионера. Он так расстроился… Целую ночь министру письмо писал… Простите его, дети…

— Почему ты мне не сказала, мама? — растерянно проговорила Таня.

— Бабушка, дедушка, можно мне еще один голубчик? — Это вбежала веселая, насмотревшись мультфильмов, стуча по старому паркету босыми пятками, Машка.

Арбат, Арбат… Знаете, полезно сидеть в тюрьме. В тюрьме, я считаю, каждый человек должен оказаться хотя бы раз в жизни. Одиночная камера, четыре серых стены, отполированная сотнями задниц шконка, громкие щелчки задвижки-глазка… Многие вещи воспринимаешь по-другому. Иначе. Качество восприятия меняется. Начинаешь вдруг понимать, что такое свобода. Философы о ней спорят — чушь! Свобода — это возможность в любое время покинуть данное помещение. И все. Минимум. Встать, открыть дверь и выйти, так просто. Вообще, господа, основа жизни, фундамент ее, состоит из очень простых вещей, элементарных. Протянул руку — и выключил радио, если захотел. В Лефортове радио бормочет с утра до ночи. Устроить себе пять минут тишины когда хочется — это свобода. Съесть на завтрак яичницу, просто изжарить ее и съесть — минимум, мизер. Ах, Арбат… Сейчас написал это слово, вспоминаю… Обыкновенный москвич, он редко гуляет по Арбату: работа — дом, дом — работа… Вечер, лето, стены домов дышат теплом, огни кафе, музыка, праздношатающаяся публика, мы трое — Таня, Машка, я. Черт возьми, уже тридцатник стукнул давно, а своего города я ведь почти не знаю! Где не был еще, к примеру? Сейчас прикинем: ну на Новодевичьем кладбище — раз… в Оружейной палате — очень давно, ребенком, так что тоже, можно сказать, не был, и остальные музеи перечислять не будем… в Мавзолее — почему нет? Может, когда я выйду на волю, его ликвидируют, снесут, к тому все идет. Жаль, если это случится. Знаете, меня недавно осенило: жить надо так, чтобы не было пустых мест. Ты мог куда-то, скажем, пойти, что-то сделать, с кем-то поговорить, не знаю, а потом время прошло — и дом снесли, и человек исчез (уехал, умер), и сам ты не тот уже, а в прошлом зияет дыра. В нее что-то утекает важное, в дыру, нарушается какая-то целостность. И не зашить прореху, не восполнить никак. Сижу в тюрьме, в одиночной камере, и вот видите, о чем догадался. А без тюрьмы — не знаю, вряд ли.

— Слушай, а помнишь, как мы с тобой познакомились? — вдруг говорит Таня.

— Конечно, помню. — Я держу ее за руку, теплая, немного влажная ладонь. Мы всегда так: не извиняемся друг перед другом, не выясняем, кто первый завелся и зачем, а просто начинаем жить новый кусок своих биографий. И правильно делаем.

— Был ноябрь… Жутко холодно, дождь… Шел тогда дождь?

— Еще бы! Я промок как собака.

— Да-да, точно — дождь. Такой противный, моросящий дождь. Я стояла на остановке, ждала трамвая…

— Нет, это я стоял и ждал, а ты потом пришла.

— Нуда. Стою, жду. Десять минут проходит, пятнадцать — нету и в помине. Пол-одиннадцатого было, кажется?

— Почти одиннадцать. У меня в часах сломалась подсветка, а фонарь горел еле-еле. Замерз, мокрый стою, злой… А тут ты.

— А тут я. Вижу; крутится рядом какой-то подозрительный типчик в пальтишке, в кепочке, и все курит, курит… У тебя тогда видок был — в темном переулке лучше не встречаться,

— Как же, как же!.. Единственное пальто, единственные ботинки, драные джинсы… В отличие от некоторых простой советский студент плохо жил и мало кушал. И курил вонючие сигареты без фильтра.

— Да-а… Мне, ты знаешь, как-то не по себе уже становится: чего он ходит, думаю, кругами — туда-сюда, туда-сюда?.. И хоть бы одна живая душа еще появилась! Думаю, вот так зарежут, и поминай как звали. А в кошельке у меня, между прочим, — стипендия. Мы в тот день стипендию получили, ходили с девочками в кафе. Иначе ни за что так поздно не ехала бы.

— Испугалась?

— Конечно!

— А я гляжу: стоит симпатичная такая, в беретике, с во-о-от такой громадной виолончелью. И глазками стреляет…

— Я глазками стреляла?!

— Стреляла, стреляла. И, главное, у тебя был зонт. Большущий зонт. Вот бы, думаю, забраться к ней под зонтик…

— Ой ли — под зонтик?

— Ну не в карман же!

— А под юбку?

— Мне, солнце, не до юбки было. На носу зачеты, а слечь с гриппом — сама понимаешь. Как бы, думаю, к ней повежливее обратиться…

— Стеснительный ты наш!

— Стеснительный, да! Я же был студент-математик, цифирная душа, с женским полом как-то не складывалось. В общем, думал-думал…

— И тут подошел трамвай. Я вскочила, говорю себе: слава Богу! Едем-едем, и вдруг…

— И вдруг гаснет свет. На линии отключили электричество. Вышел водитель…

— Водительница. Такая мордатая здоровенная баба, и говорит: «Вагон дальше не пойдет. Просьба освободить вагон». Пришлось освободить.

— Да… Сошла, Господи Боже, темень, хоть глаз выколи! Какая-то грязь, еще помню, доски…

— И остались мы одни. Тогда я подошел к тебе и сказал: «Девушка, можно вам помочь?»

— А я, представь, оцепенела от страха. Стою и молчу. Ты был такой жуткий, мокрый, воротник поднят, кепочка эта на глазах, небритый, цигарка тлеет… И мне, скрипучим голосом: «Можно вам помочь?» Кошмар… Отдала инструмент, что было делать.

— Взял я у тебя виолончель, и мы пошли. Тяжеленная такая виолончель! Бедная девочка, думаю, как она ее таскает…

— Идем-идем, а я все голову ломаю: кто же он такой? Что бандит, это точно, а вот зачем он мне помогает? Начала всякие истории сочинять. Ну, мол, ты только что совершил какое-то жуткое преступление…

— Старушку топором зарубил…

— Может, и старушку, а теперь решил сделать доброе дело. Или ты сбежал из тюрьмы, а тебя ловят…

— Бурная фантазия у консерваторской девочки…

— В общем, рассудила так: выйдем, если повезет, на светлое место, где люди, а потом посмотрим. В любом случае там ты меня не зарежешь.

— А я иду, смотрю на тебя искоса — какая красивая! Вот бы познакомиться. А слова на ум не приходят. Так и топал молча как дурак до самого твоего подъезда.