Базилика - Уильям Монтальбано Страница 2

— Да уж! Завернул так завернул! — ухмыльнулся он.

Лютер был монахом и священником. Как и я, он пришел в лоно церкви скорее поздно, чем рано, и тоже не особенно любил рассказывать о своих остановках в пути.

Лютер был моим вторым близким другом в Риме. Он уже обогнал меня на целую страницу, читая отчет, присланный ватиканскими полицейскими. Если честно, Лютер частенько оказывался на страницу, а то и на две впереди меня.

Отчет был составлен самым простым языком, на какой только способны итальянские чиновники. Это было подробное описание нападения на американского профессора Фредерика Уорта, совершенного после того, как тот целый день провел в библиотеке Ватикана, занимаясь исследованиями. Самой ценной частью отчета были показания жертвы, написанные скупым, гневным английским. Уорт был довольно известным специалистом по истории средних веков и выражался с нравоучительной высокопарностью, свойственной культурному человеку, который всю жизнь копается в древних рукописях с причудливо оттиснутыми буквами заплесневелой латыни. Однако, как и положено лжецу, он был довольно убедителен.

Профессор Уорт жаловался, что, когда он вышел из Ватикана через ворота святой Анны и переходил улицу, чтобы попасть на автобусную остановку, на него сзади напали двое на мотороллере — самом обычном мотороллере, который был такой же приметой римской жизни, как и католицизм. Эти двое молча набросились на него и, по словам профессора, мгновенно исчезли, забрав портфель, в котором предположительно находились «очень важные академические исследовательские материалы, не представляющие, однако, коммерческой ценности».

Это было классическое римское ограбление. Водитель мотороллера подъехал близко к жертве, а сидевший сзади пассажир мощным рывком выдернул портфель. Профессор Уорт сказал, что ему удалось ударить кулаком одного из нападавших, но, увы, безрезультатно. Почти каждая жертва утверждает, что все произошло именно так. Обычно это неправда.

«Оба мужчины были в шлемах, что исключает их точное опознание, продолжал профессор, — однако человек в синей ветровке, выхвативший у меня портфель, был коренаст и больше всего походил на гориллу. У меня сложилось впечатление, что водитель, высокий и довольно мускулистый мужчина в футболке, возможно, был чернокожим, тем не менее я никоим образом не хотел бы, чтобы это мое замечание сочли за проявление расизма».

Согласно прилагавшемуся списку, составленному на итальянском и английском языках, в портфеле находились исследовательские записки в двух желтых блокнотах, два журнала, очки для чтения, записная книжка, перочинный нож и пластиковый пузырек с таблетками от изжоги.

Лютер с усмешкой наблюдал за тем, как я дочитывал отчет.

— Думаешь, этих ребят когда-нибудь поймают, а? Черного Тарзана и его жирную гориллу? — спросил он.

— Вот все удивятся, если это им удастся!

Я сбросил с плеча ледяной компресс и осторожно передал Лютеру потертый коричневый портфель.

— Глянь-ка.

Лютер аккуратно разложил на садовом столике содержимое портфеля, который мы стащили у Уорта.

Растяпа профессор был точен. Все было на месте: блокноты, научные журналы, записная книжка, перочинный нож, очки и таблетки. Умница Лютер сразу взялся за журналы. В каждом он нашел по странице из древней рукописи, которую с любовью украсил миниатюрами монах, умерший девять веков назад.

— Двенадцатый век, Евангелие от Луки. Копия из какого-то французского аббатства. Так сказал отец Олбрайт в библиотеке.

Лютер держал листы осторожно, словно отец — раненого ребенка. За маской озабоченности скрывался гнев.

— Олбрайт говорит, что они из рукописи, которую исследовал Уорт. По видимому, листы вырезали бритвой, сказал Олбрайт.

Или лезвием перочинного ножа.

— И что теперь, Пол?

Резкостью, прозвучавшей в голосе Лютера, можно было расколоть алмаз.

— Я предложил Олбрайту, что мы можем еще раз столь же коротко и энергично повстречаться с профессором — например, когда он будет возвращаться в гостиницу как-нибудь после ужина.

— Хорошая мысль. Только на этот раз за руль сядешь ты. И береги плечо.

— Олбрайт ответил: «Ни за что».

Лютер шумно вздохнул.

— Я священник, а ты монах. И мы оба знаем, что он прав. Подставь другую щеку, даже если больно. Чего же хочет Олбрайт? Предать профессора анафеме и забыть? Сделать вид, что ничего не случилось?

Что я мог ответить? Один из самых первых ватиканских уроков, который усваивает каждый, — это то, что у проблемы могут быть разные решения.

— Отец Олбрайт хочет вернуть нашему дражайшему профессору его портфель со всем содержимым, кроме страниц рукописи. Профессор, конечно, жулик, но не тупица. Он получит записку, в которой его попросят никогда больше не появляться в Ватикане. Так сказал Олбрайт.

— Ты согласен, Пол?

— Думаю, в этом он прав. Мы вернем портфель. Но я порву на мелкие кусочки все его записи, если они действительно представляют ценность.

Лютер кивнул, однако радости на его лице не было. Я произнес вслух то, о чем он думал;

— Да, лучше было бы расквасить этому козлу-профессору нос и переломать его проворные пальчики, чтобы он провел несколько дней на больничной койке и подумал о своих грехах.

— Ты сказал отцу Олбрайту, что мы не будем этого делать.

— Да, это я ему и сказал.

— Но все-таки мы могли бы.

Я пожал плечами. Есть вещи, о которых лучше помолчать.

Лютер — довольно странное имя для католического монаха, но Лютер был необычным монахом. Мы познакомились случайно, играя в баскетбол. Он родом из Западной Африки. Его трудно не заметить, а еще труднее одолеть на площадке. Лютер походил на исполинское дерево из тех, что растут в саваннах и врастают в небо раскидистыми ветвями так, что полностью застят собой горизонт. Перехватить мяч у Лютера? Легче прибить список претензий к бронзовым дверям Ватикана. Мы с Лютером были одного возраста. Однажды он рассказал мне, что больше десяти лет провел в море. Однако его борода была черной, а живот — сравнительно плоским, черт бы его побрал, и при своем огромном росте он представлял внушительное зрелище, когда вышагивал по улицам Рима в сером монашеском одеянии и открытых сандалиях. Не то чтобы Моисей на горе — скорее Моисей под стать горе.

Лютер был проповедником в городе, где полным-полно священников, и все они в той или иной форме тоже были проповедниками, каждый — со своей личной договоренностью с церковью, которая на свой лад цепко держала всякого. Кто-то заявлял, что был рожден для церковной жизни. Другие боролись с сомнениями с самого первого дня. Были и такие, кто потерпел в этой борьбе поражение.

Немногие, вроде меня или Лютера, всю жизнь ковыляли по другой дорожке и вдруг обнаруживали, что некий зуд, ранее едва заметный, больше невозможно терпеть. Однажды Лютер сказал мне, почему решил стать священником: он перепробовал все, что только можно, и большей частью это оказалось пустыми занятиями. Мое же призвание привело скорее к страданиям, чем к вере. Я жил, сознавая это, и даже мучился: настоящее было не чем иным, как искуплением прошлого. Как и само прошлое, эти мысли стали неотъемлемой частью моего существа, они никогда не отпускали меня надолго.