Амнезия - Сэм Тэйлор Страница 21

Обычное английское воскресенье: небо затянуто тучами, моросит дождь. Не успев толком начаться, день близится к концу. Убивая его остатки, я листаю газету и наталкиваюсь на кинорецензию. Критик пишет о хичкоковском «Марни». Так случилось, что вчерашним вечером я как раз посмотрел этот фильм. Я не согласен с автором рецензии и спустя час успеваю накатать свою и отослать ее редактору. Никаких особых надежд или честолюбивых замыслов у меня нет — так, минутная прихоть. Спустя две недели, когда я успеваю забыть об этой несчастной статье, приходит отказ от редактора раздела искусства. Обычный белый конверт, две строчки, отпечатанные на компьютере. Поверх текста синей ручкой два слова: «а вообще-то неплохо». Я пришпиливаю листок над столом.

Дни ползут, длинные и трудные, временами невыносимо скучные. Я где-то бываю, с кем-то разговариваю, о чем-то размышляю. Посередине всего этого пишу вторую рецензию, на сей раз на концерт Спрингстина, и отсылаю ее тому же редактору. Зачем я это сделал? Сам не знаю. Журналистом я становиться не собираюсь. Наверное, меня задевает вот это «а вообще-то неплохо». Я смотрю на эту надпись каждый день, и скоро меня охватывает странный зуд. Я без конца думаю о том, что хотел сказать этот неведомый мне редактор. Вторая статья должна ответить на вопрос. Я понимаю, что на сей раз редактор не сможет ограничиться двумя словами: он должен либо высказаться определеннее, либо промолчать. Второй вариант куда вероятнее.

Вместо этого редактор звонит мне сам. Начало ноября, я все еще живу с родителями. Зовут редактора Сэм Кейн. Он говорит, что ему нравится мой стиль, и спрашивает, о чем я хочу писать в будущем. Я отвечаю, что не думал об этом, да и вообще собираюсь за границу — хочу увидеть мир и подумываю о написании романа. Он интересуется, когда я возвращаюсь. Я гордо заявляю, что, возможно, никогда. Кейн в ответ говорит что-то резкое. Однако он явно расстроен и, кажется, недоволен, что впустую потерял со мной время.

Когда я рассказываю родителям о звонке редактора, они впадают в ярость. Мать кричит, что я упустил свой шанс, отец называет меня безответственным. Оба требуют, чтобы я определился, чем собираюсь заняться в будущем. Я отвечаю, что хотел бы помотаться по миру: собирать виноград, работать в барах и на круизных теплоходах, и прочее в том же духе. О писательстве я даже не заикаюсь — наверняка в ответ услышу что-нибудь о «воздушных замках». Я не определился, объясняю я родителям, потому что не хочу определенности. Меня влекут свобода, приключения, неизвестность. Я хочу все начать с чистого листа.

Однако на путешествия еще нужно заработать. Шесть дней в неделю я вкалываю на складе, а по вечерам тружусь в пабе. Обе работы удручающе однообразны. На складе я — один из тысячи рабочих. Я уже забыл, чем там занимался. Память сохранила два смутных образа: картонные коробки, одежда, упакованная в целлофан, и длинные мрачные ряды вешалок. Время течет так медленно, что я постоянно бросаю взгляд на часы, торопя минуты, а стены и потолок моей темницы сжимаются, рождают чувство, что мне никогда отсюда не выбраться. А вот звуки я помню хорошо — из колонок, вмонтированных в потолок, льется музыка. Десяток назойливых хитов, которые радиостанция «Радио 1» крутит сутки напролет. Комментарии диджеев еще хуже: будто сговорившись, они, словно накачанные наркотиком герои «Прекрасного нового мира» Хаксли, без конца отпускают многозначительно-скорбные замечания. Та еще промывка мозгов: не думай, думать вредно.

Работа в пабе поживее, но я ненавижу ее сильнее, чем работу на складе. Там, по крайней мере, я невидим и безымянен, а здесь беззащитен и у всех на виду. Работа не дает забывать, что разум заперт на чердаке неуклюжей и неустойчивой башни, именуемой телом. Я ненавижу паб еще и потому, что, кроме меня, все, кто приходит туда, безмятежны и веселы. Я работаю, а владелец и посетители пьют, болтают и смеются. Кстати, неплохое определение для ада: одиночество без возможности уединиться; толпа, в которой никто не хочет составить тебе компанию. И конечно, меня нисколько не радует грошовая оплата. На обеих работах запрещается сидеть, поэтому к концу дня ноги отваливаются от усталости, а когда я ложусь в постель, подошвы ноют от боли.

После нескольких громких ссор родители решают махнуть на меня рукой. Теперь они лишь иногда, как бы невзначай, заводят за столом разговор о том, какие деньжищи загребают в газетах. Да за одну статью там платят столько, сколько ты зарабатываешь на складе и в пабе за неделю, не унимается мать. Даже если ты решишь отправиться за границу, продолжает она, было бы неплохо заработать перед этим немного наличности. Я отвечаю, что не знаю, о чем писать. Родители высказывают свои соображения, которые я отвергаю, но постепенно, почти против воли, неожиданно загораюсь.

Я звоню редактору и извиняюсь. Кажется, он успел забыть обо мне. Я предлагаю ему идею для статьи. Он отвергает ее. Предлагаю еще одну, и он соглашается. Восемь сотен слов, срок — следующий вторник. На прощание он спрашивает, не передумал ли я покидать Англию. Я отвечаю, что еще не решил. Не мешкайте, говорит он, а то поезд может уйти.

Последних слов оказывается достаточно. Хотя я продолжаю уверять окружающих, что до сих пор не принял решения, образ уходящего поезда не дает мне спокойно спать. Я пишу статью и отсылаю ее по факсу. На следующий день меня вызывают в складской офис. Звонит помощник редактора, уточняет, как пишется моя фамилия. Я собираюсь ретироваться, когда мастер замечает: «Похоже, с работой на складе покончено?»

— Надеюсь, что так, — пожимаю плечами я.

— Кто бы мог подумать! Не забывайте про нас, когда прославитесь.

На следующей неделе редактор приглашает меня в Лондон. Нацепив свой единственный костюм, я сажусь в поезд. До редакции добираюсь насквозь промокшим и минут десять безуспешно пытаюсь высушить волосы и одежду под сушилкой для рук в туалете. Сэм Кейн носит потертые джинсы и дырявый свитер. На вид ему за сорок. Седеющая шевелюра, манера самоуверенная, но добродушная. Я так смущен, что отвечаю с запинкой неестественно громким лающим голосом. В редакционном баре мы заказываем парового лосося, и постепенно я расслабляюсь. Сэм Кейн спрашивает, где я вижу себя лет через пять.

— На вашем месте, — пытаюсь отшутиться я.

Сцепив пальцы рук, Сэм Кейн наклоняется ко мне и говорит без улыбки:

— Джеймс, не рассчитывайте сразу на многое. Журналистика — профессия не для слабаков. Если хотите добиться успеха, придется запастись терпением и нарастить толстую кожу.

Тогда я ему не поверил, а зря. В начале 1995 года неудачи и разочарования преследуют меня. Снимать жилье мне пока не по средствам, поэтому я до сих пор живу с родителями. Три-четыре раза в неделю сажусь на поезд и отправляюсь в Лестер, Ноттингем или Дерби, где, стоя в темном переполненном зале и потягивая шанди, размышляю, что бы такое написать о четырех парнях, играющих на сцене. Я ощущаю себя страшно одиноким — и вовсе не потому, что рядом нет друзей. Блокнот в руках выделяет меня из толпы. Окружающие таращатся на меня: оценивающе, изумленно или презрительно. Во время концерта я стараюсь забиться в угол и потеряться в темноте и, как только зажигают свет, спешу испариться.