Лев правосудия - Леена Лехтолайнен Страница 29

После выступления Моника захотела еще побродить по книжной ярмарке. Я неохотно согласилась. В фойе выставочного павильона звучал альт. Я избегала определенного типа классической музыки, хотя и не знала, каких композиторов имела в виду. Часть симфоний и опер была мне безразлична, но встречались пьесы, которые полностью захватывали. Мужчина со светлыми волосами, стянутыми в хвост, играл именно такую, и, конечно же, Моника остановилась послушать. Я глубоко дышала, пытаясь направить мысли в другое русло, но музыка проникала прямо в сердце, заставляя слезы катиться по щекам, принося одновременно мучение и беспредельный покой. Вдобавок ко всему альтист играл, обращаясь непосредственно к нам, смотрел по очереди то на Монику, то на меня, и казалось, его музыка пронзает меня насквозь. Вот пьеса закончилась, Моника вступила в беседу с музыкантом, а я предпочла уйти.

Я прошла на половину книжной ярмарки, хотя толчея чуть не заставила меня повернуть обратно. Около кафе в углу было все-таки попросторнее. Я бы выпила пива, но мне предстояло еще вести машину. По пути назад к Монике и альтисту мне бросилось в глаза знакомое лицо. Мартти Рютконен оказался любителем чтения: на столике перед ним лежала стопка тоненьких книг, очевидно стихов, а стакан был той формы, из которого пьют игристые напитки.

Возможно, музыка сделала меня беспечной. Я подобралась поближе и оказалась в паре метров от Рютконена. Павильоны на ярмарке отделялись друг от друга занавесями, я проскользнула за ближайшую и притворилась, будто изучаю развешанные на стенах обложки молодежных книг. Затем украдкой набрала номер Касси, одновременно краем глаза наблюдая за Рютконеном. Ну вот, начал поспешно рыться в карманах. Сперва вынул айфон, затем другой телефон. Ответил же только по третьему аппарату — ярко-красной допотопной «нокии».

— Рютконен.

— Слышу, — прошептала я по-шведски.

— Ланотте, это ты? — Шведский Рютконена так же сильно отдавал диалектом Саво, как и мой собственный. — Ты в порядке? Несколько недель назад мне звонил какой-то мошенник и сказал, что украл твой телефон. Никто ничего не слышал от тебя с апреля, даже Яан. Что на самом деле происходит?

Черт. Значит, Рютконен знал о местонахождении Давида не больше, чем я, зато был в курсе, под какой фамилией он скрывается. Не стоит ли мне засунуть подальше свою гордость и пойти попытаться вымолить хоть какую-то информацию? Пожалуй, нет. С какой стати он бы стал со мной делиться? Наши с Давидом близкие отношения тут роли не играют. Даже для самого Давида это ничего не значило — вот уже почти полгода, как он пропал для всех, даже для меня.

— Ты еще здесь? — Рютконен нахмурился. — У кого был твой телефон все это время?

Возникло желание наврать с три короба, но тут кто-то прикоснулся к моему плечу, и я вздрогнула. Это была Моника.

— Я мешаю?

Пришлось поспешно отключиться, не дослушав, что он там шипит в трубку по-шведски.

— Пыталась застать одного старого приятеля, думала, он может быть здесь, на ярмарке.

Я не любила обманывать Монику, но порой вранье слетало с моих губ прежде, чем я успевала подумать о последствиях. Рютконен начал снова рассовывать телефоны по карманам, женщины за соседним столиком потешались, наблюдая за этим. Затем он поднялся. На его левом безымянном пальце не было кольца, но это ровно ничего не значило. Я быстро повернулась и снова принялась изучать обложки молодежных книг — Рютконен двинулся прямо на нас. Я не видела, как он прошел мимо, только почувствовала. Когда его серый костюм исчез в проходе к центральной части павильона, я предложила Монике отправляться восвояси. Перед открытием было еще много работы.

Верная своим принципам, Моника хотела устроить церемонию открытия, адресованную людям разных социальных слоев. Это таило некий риск: часть снобов, привыкших к закрытым приемам для избранных, обиделись бы и совсем не пришли, чтобы не толкаться среди простонародья, к тому же открытое мероприятие приманило бы любителей дармовой выпивки. Правда, с этими-то я справлюсь без труда. В планах Моники было предлагать по понедельникам ланч с супом за два евро, на который мог прийти кто угодно. Обеспеченные люди могли бы заплатить и побольше.

Даже среди нашего собственного персонала имелись скептики, не верившие в успех подобного начинания. Я утешала их тем, что у Моники есть средства на поддержание проекта и свою зарплату они получат в любом случае.

Должно быть, странно это — иметь в запасе лишние деньги. Опыта на это счет у меня никогда не было: мне с детства приходилось беречь сперва каждый пенни, потом каждый цент. Мое обучение в Академии Куинса стало возможным благодаря наследству от бабушки по отцу, но в Нью-Йорке сбережения быстро растаяли. От дяди Яри остался лишь домик в Хевосенперсет да нехитрый скарб. Сам дядя все свои средства тратил на мое содержание. И при этом мои прежние работодательницы не моргнув глазом выкидывали десятки тысяч евро на шубу или отдых. В Хевосенперсет мы на такую сумму жили бы целый год. Моника, вдобавок ко всему, принадлежала к богачам самого худшего сорта: она получила свои деньги по наследству. Я верила, что, помогая другим, она искренне пыталась искупить наследственные грехи богачей. А в мои задачи входило позаботиться, чтобы она не слишком пострадала из-за своей доброты. В свое время Давид утверждал, что работал на того, кто больше платил. Но каким образом сотрудник Европола мог взять плату за убийство? По приговору какого суда террористов лишают жизни? Мои американские сокурсники называли нас, европейцев, морализирующими мечтателями, которые не понимают, что иногда самосуд и смертный приговор — единственные варианты. Майк Вирту быстро пресекал подобные речи.

Ой, Майк… Что бы ты сейчас посоветовал мне сделать? Может, написать ему настоящее старомодное заказное письмо и попросить помощи? Но правильные слова найти трудно. Майк раскритиковал бы меня за склонность к ненужному риску.

Тетушка Воутилайнен, бывало, давала мне хорошие советы, но как бы я объяснила ей свои нынешние затруднения? За пару дней до открытия я пришла к ней на вечерний чай. Картина с рысью, нарисованная Юрием Транковым, по-прежнему красовалась на почетном месте на стене в гостиной. По тетушкиному мнению, Транков был симпатичным молодым человеком и одаренным художником. Она считала, будто хорошо разбирается в людях, но всем нам свойственно ошибаться.

В ночь перед открытием мне снова приснился Давид. Мы сидели в Монтемасси на развалинах и смотрели на ласточек, но внезапно Давид улетел вместе с ними. Он медленно парил вниз, в долину, и во время полета у него на спине выросли крылья. Я проснулась за полночь оттого, что плакала, и пошла в туалет искать носовые платки, чтобы вытереть слезы. Лучше поскорее забыть этот сон. Он ничего не значит.

По замыслу Моники, в ресторане должно быть светло и просторно. Солнечно-желтые стены будут дарить свет даже зимой. Мебель — из экологически чистой отечественной сосны, обивка стульев — из ярко-красной, черной и зеленой пестрой ткани. Обстановка была спланирована так, чтобы гасить шум: по мнению хозяйки, он мешал как следует ощущать вкус пищи. Со стороны улицы здание выглядело не слишком заманчиво: темно-коричневые кирпичные стены ассоциировались с тюрьмой. Зато вход Моника пыталась сделать более привлекательным, выставив кипарисы в кадках — в асфальт ведь деревья не посадишь.