Завещание Сталина - Эдуард Скобелев Страница 29

Умереть от рук холуев, лизавших руки? Примитивно, бездарно… Печёт-печёт сердце, боль в спине, невыносимая боль… Горечь запоздалого прозрения — вот что самое невыносимое…

Время имеет свет и цвет… Эпоха пронизана настроением… Столько жертв, столько трагедий! Их не опишет ни одно перо… Более всего жаль, что так и не сумел, подражая древним, переодевшись, походить по улицам и жилищам огромной, но всё ещё не знающей себя страны… Убогая, нищая жизнь, но сколько героев, сколько подвижников! Сколько светлых душ посреди мрака действительности!.. Люди достойны иной участи, к ней шли, к ней идём… Не пропустят… В этом и есть главная причина всей борьбы — помешать прорыву в иную эпоху, более весёлую, более щедрую, более добрую, более защищённую от гнусной власти денег и прячущихся за должности и денежные купюры человеческих крыс…

Террор, который они готовят повсюду, смыкаясь со слепой партийной бюрократией, отнимет власть у народов… Вор громче всех вопит: «Держи вора!» Они вопили и будут вопить, а народам придётся задыхаться без воздуха…

Беспомощный Сталин. Трудно представить и — нельзя опровергнуть…

Народы вернутся к этому страшному опыту: почему невозможно уберечь плоды своей борьбы и труда? Почему невозможно избежать злодейства?..

Трусляки, подонки — использовали женщину в погонах… Кто же из них воткнул шприц под лопатку, когда я упал, кто?.. Болит, болит нестерпимо… Разве в Орле, Минске, Владимире, в бессчётных деревнях, отрезанных от дорог морозом и снегом, не терпят того же надругательства?..

Все народы обратятся к моему опыту борьбы с затаившейся гадюкой, её елейное шипение завершается ядовитым укусом, от которого нет спасения. Сегодня в руках врага капиталы и тайные организации, что приводятся в действие награбленными капиталами. Завтра в его руках будут все орудия пропаганды, послезавтра — основные правительственные должности. Всё рухнет без войны, взорванное необъявленным террором космополитов… Самая страшная партия террора — партия «обиженных гениев»… Они славят друг друга только для того, чтобы прикрыть общий террор…

Соблазнённые узнают об обмане, но поздно — грандиозном, вселенском обмане, который они уже проделали, используя «учение Маркса». Это их боевое учение с их диктатурой, и — горе прозревшим…

Мир не образумится, эпохи будут издавать всё тот же запах нищеты и бесправия — запах земляных полов, керосинок и мыла, сваренного из дохлых собак и больного скота…

Мельчают люди — это вина правителей…

Мужчина и должен умирать в одиночестве — это смерть солдата, забытого на поле брани…

Сначала человек что-то приобретает, потом от всего отказывается — это его удел…

Неожиданно Сталин увидел Ольгу Николаевну, миловидную девушку, которая убирала на его любимой южной даче. Сколько в ней было достоинства и искренней заботы!..

Он ехал из аэропорта. В стороне, на обочине дороги, понуро стояли у дымящейся кучи асфальта женщины в белых платках. Возле них лаял, как пёс, какой-то местный чин. Чёрная шапка волос, усы, повадки человека, никогда не нюхавшего пороха.

Сталина возмутила эта показуха, он велел остановиться, вышел из машины — к полному неудовольствию охраны, привыкшей к тому, что он редко вмешивался в её работу. Спросил этого человека:

— Кто Вас сюда послал и почему вы кричите на женщин, выполняющих неженскую работу?

Генерал, сопровождавший его, принялся что-то объяснять. Но Сталин остановил его движением руки. Он был рассержен.

— Этого бескультурного человека определить чернорабочим в дорожно-строительный отряд на шесть месяцев!.. И его непосредственного руководителя тоже!..

Молодые женщины, держа перед собой лопаты, смотрели во все глаза — русские, обветренные лица. Он прочитывал судьбу каждой и, чтобы убедиться, спросил крайнюю, тоненькую, светловолосую с печальными глазами.

— Откуда?

— Из Белоруссии, Иосиф Виссарионович, — ответила она почти шёпотом. — Всех поубивала судьба, одна осталась. И эти, — она показала рукой на остальных женщин, — такая же обездоленность: ни матки, ни татки, ни тётки, ни дядьки…

— Почему местные люди не соглашаются ворочать асфальт? — спросил Сталин, ни к кому не обращаясь, но зная, что кто-то помечает в блокноте его слова. — Дать выговор здешнему начальству, а всех этих женщин определить на работу в наш пансионат!..

Так в его комнатах оказалась Оля, заботливая Ольга Николаевна. Он и не знал об этом, пока не пропала его трубка и не возникла надобность в разбирательстве. А он помнил, что вечером оставил трубку на краю стола…

Оля бы его искала, она бы его нашла, она бы ни перед чем не остановилась. Она верила в него, как в бога, а он был всего лишь человеком, смело взявшим на себя ответственность за судьбы более слабых…

Он умирал от яда, который ему впрыснула негодница, явившаяся вместе с Берией и всей толпой этой высокопоставленной мрази, она была в докторском белом халате, сквозь вырез которого виднелся военный китель. Возможно, она даже не подозревала, что за гадость ей дали вместе со шприцем…

Парализованный, он всё ещё временами приходил в сознание, и тогда чудился ему страшный сон. Вот будто летел он в каком-то гигантском пространстве, по сравнению с которым и Млечный Путь был малой величиной, а перед ним простирался огненный кратер Солнца или иной космической единицы, поддерживающей в себе пульсацию энергии за счёт расщепления и синтеза вещества.

Жара он почти не чувствовал, но видел, будто через специальные очки, вращение чудовищной раскалённой массы с немыслимыми температурами и гигантским давлением.

И вот будто впереди него тёмным силуэтом двигалась планета Земля, она неудержимо падала в океан огня и непрерывных взрывов.

Он знал, что люди на Земле ещё живы, ещё поделены на бессмысленные шайки, возглавляемые бездарными негодяями, присвоившими себе пышные титулы, и толпы столь же невежественных и примитивных тварей, невменяемых, голодных, неухоженных, бездомных, ничего по сути не способных сказать о себе, кроме жалкого мифа о том, что они дети всемогущего Бога и виновны перед ним за какие-то прегрешения. Они, конечно, давно догадывались, что всё это гнусный обман, но боялись полной пустоты в душах ещё сильнее, чем этого обмана, всё же как-то утешавшего жалобными песнопениями, общими праздниками, общими постами, торжественными крестными ходами, покаяниями, молитвами и хождением на богослужение. Это придавало смысл никчёмному копошению, которое они называли повседневностью. Всегда легче, если кто-то выше нас и сочувствует нам. Хотя бы формально…

Обозревая враз всю эту убогость, всё это неисчислимое горе, весь этот слежавшийся, гнилой мрак, разбросанный по клочьям индивидуальных судеб, он обозревал ещё и другое: как бы видел одновременно судорожную и жестокую предысторию всех этих случайных событий, никому, в сущности, не нужных и никому, в сущности, не интересных, кроме тех, кого они губили, но не тотчас, давая возможность удивиться и отчаяться…