Законы отцов наших - Скотт Туроу Страница 30

Когда я приходил за Нилом, чтобы вывести его на прогулку, или приводил его с улицы, или обсуждал с Джун поведение мальчика, то часто становился невольным свидетелем сборищ «Одной сотни цветов». Революционеры вели ожесточенные диспуты по тем или иным вопросам теории революции, обращаясь друг к другу «товарищ» и ссылаясь на такие авторитеты, как Грамши, Фанон, Сорель, Роза Люксембург и Бакунин. Они спорили о Линь-бяо и роли Китая. Тем временем Джун незаметно исчезала из квартиры с разными членами организации, чтобы покружить по городу в машине, где общение могло протекать в более безопасной обстановке. Перед тем как сесть в автомобиль, Джун и ее спутник обыскивали друг друга на предмет выявления записывающих и подслушивающих устройств. Их руки скользили по телам друг друга с величайшей осторожностью, и при этом они продолжали вести непринужденную беседу, чтобы на другом конце ничего не заподозрили.

И все же был случай, когда Эдгар пошел на уступку в вопросе о конспирации. Причиной стал его собственный сын. Джун сказала, что у Нила очень чуткий сон, и настояла на том, чтобы мальчика укладывали спать каждый вечер в его собственную постель. Я догадывался, что у супругов вышел серьезный спор из-за этого, однако Джун, очевидно, посчитала, что мне можно доверять, и я оставался в их квартире совершенно один, если не считать Нила, в те вечера, когда оба супруга отправлялись на собрания своих ячеек или групп сочувствующих. Эдгар подчеркнуто держался подальше от меня, видимо, не желая, чтобы я даже случайно чего-нибудь не пронюхал.

По правде говоря, Эдгар избегал знакомств и связей с людьми случайными — непросвеченными. Он читал лекции и выступал на митингах и собраниях. Особой эмоциональностью отличались речи, которые он произносил на ученом совете. В отношении их продолжительности и тона надо признать, что без влияния Фиделя Кастро тут явно не обошлось. В повседневной жизни Эдгар вел себя отчужденно. Можно было считать признаком его особого расположения или хорошего настроения, если он хотя бы слабым кивком показывал, что узнал меня, когда я по утрам являлся на отделение теологии для участия в заседаниях дэмонского филиала студенческого мобилизационного комитета. Обсуждали вопросы координации совместных действий: осенью по всей стране должна была прокатиться мощнейшая волна демонстраций за окончание войны во Вьетнаме.

В начале ноября я находился там и печатал на множительном аппарате инструкции для уклоняющихся от призыва. Внезапно аппарат перестал работать. Бормоча под нос ругательства, я принялся дергать за рычаги — безрезультатно. Я уже был готов опустить руки, как кто-то протиснулся мимо меня к установке и очень быстро все наладил.

Оглянувшись, я узнал Эдгара. Отдавая формальную дань условностям, он надел рубашку из шотландки и вязаный галстук контрастирующего цвета. Все это выглядело безвкусно и почти пошло. Под мышкой он зажимал папку с материалами лекций, которую нес с собой на занятия. Эдгар выслушал мои благодарности молча и с равнодушным лицом, однако, прежде чем уйти, наклонился над аппаратом и попытался прочитать листовку, которая все еще лежала на валике, куда капала краска из емкости вверху. Читать буквы в обратном порядке непросто, тем не менее он, похоже, уловил основной смысл. Когда Эдгар повернулся ко мне, на его лице была усмешка, вызвавшая у меня раздражение.

— Здесь нет ничего смешного, черт возьми! — сказал я. — Вы не согласны? Ваше право, но ничего смешного здесь нет.

По всему было видно, что Эдгар никак не ожидал от меня подобной реакции. Его бледная рука примиряюще поднялась вверх.

— Я вижу ваши добрые намерения, Сет. — Он натянуто улыбнулся и процитировал изречение Мао: — «Тот, кто становится на сторону революционного народа, становится революционером».

— Однако вы не думаете, что этого достаточно, верно? Добрых намерений?

Отступив немного назад, Эдгар внимательно посмотрел на меня.

— Сет, — наконец сказал он после довольно продолжительной паузы, — у меня складывается впечатление, что вы пытаетесь втянуть меня в спор, который ведете с самим собой.

Я сразу же почувствовал, что он попал в точку. Позднее я узнал, что от Эдгара не ускользал ни малейший нюанс в поведении человека, в выражении его лица. Теперь он сделал шаг вперед, приблизившись ко мне.

— Я понимаю вас, Сет. Я наблюдал за вами, когда вы якшались с ребятишками из мобилизационного комитета. Я вижу, чем вы тут занимаетесь. И должен вам признаться, что подумал о себе. Я вспомнил о листовках и прокламациях с воззваниями и молитвами в церковных подвалах Миссисипи. Если бы вы были христианином, я бы сказал, что вы заново заставляете меня мысленно пережить все те страсти, которые испытывает юный христианский активист.

Думаю, это была одна из редких потуг Эдгара на юмор. Возможно, он понимал, что я все же выделял себя из ряда прочих людей, и пытался найти ко мне подход, сыграв именно на этом. Однако его слова имели несколько неприятный оттенок. Я всегда испытывал чувство неловкости, если кто-то упоминал о моем еврейском происхождении даже просто так, без задней мысли. Мне тут же приходят на ум постоянные напоминания родителей, что никакие отношения с иноверцами не дадут мне забыть эту разницу. Кроме того, патриархальные нравы и обычаи маленького южного городка, для которого бытовой антисемитизм являлся естественной составной частью, наверняка оставили в его сознании определенный след. Эдгар нахмурился, очевидно, недовольный собой, и заметил, что сказал вовсе не то, что имел в виду. Мы замолчали, так как оба опасались быть неправильно истолкованными.

— Что же случилось? — спросил я. — Я имею в виду юного христианского активиста. Почему он изменился? — В двадцать два года выслушивать повествование о чужой жизни, о том, как произошел в ней крутой перелом, было все равно что читать триллер. Во всяком случае, для меня.

— Что случилось?.. — спросил Эдгар самого себя.

Погрузившись в мысли, он вышел в коридор и оттуда во двор. Я последовал за ним. Хотя стояла уже глубокая осень, в Миллер-Дэмоне здания были увиты разросшимся декоративным виноградом и плющом, листья которого поблескивали сочной зеленью на фоне стен из темно-красного кирпича и черепичных крыш. Цвели кактусы. Такое изобилие растительности воспринималось мной как нечто неестественное. На окраине кампуса росли высокие эвкалипты с волосатыми стволами, на которых отслаивалась кора. Даже самый легкий ветерок доносил ментоловый аромат их листьев. Позади университетского городка, ближе к Заливу вырастала цепь холмов желтого цвета от выгоревшей на солнце травы. Кое-где виднелись одинокие раскидистые дубы. Создавалось впечатление, что каждое отдельно стоящее дерево выращено специально на тот случай, если вдруг понадобится кого-то повесить.

— Случилось преподавание, — ответил наконец Эдгар. — Знания. Ведь я упорно грыз гранит науки. Однако главным образом, я бы сказал, — Миссисипи. Вот главная, определяющая сила. — Он выглядел слегка удивленным, вспоминая о том давнишнем Эдгаре, которого теперь так явно осуждал.

— Вы утратили веру? — спросил я словно невзначай, как человек, который сам никогда и ни во что особенно не верил.