Тайна апостола Иакова - Альфредо Конде Страница 32

Чем больше Андрес задавался вопросами и строил догадки, тем все озабоченнее становилось его лицо. Убийство было подготовлено хладнокровно и скрупулезно человеком, вне всякого сомнения, очень умным, способным обдумать все самым доскональным образом.

Преступник должен был обладать достаточным хладнокровием, чтобы не оставить на месте преступления абсолютно никаких следов. И быть человеком, способным совершить насильственные действия уже после убийства или подвергнуть жертву жестокому истязанию при жизни (последнее, впрочем, казалось маловероятным), получая удовольствие от самого процесса и ублажая свои болезненные фантазии. Какие фантазии? Чьи фантазии? Добравшись до вершины холма, на которой располагалась площадь Родригес-дель-Падрон, слегка запыхавшийся комиссар решил наконец поделиться своими соображениями с подчиненными.

— Или я очень сильно заблуждаюсь, или скоро появятся еще трупы. Очень похоже на серийного убийцу. Он начал убивать и неизвестно, когда остановится. Вопрос в том, кто может стать следующей жертвой.

Внезапно Андрес замолчал. Он почувствовал, как в кармане брюк завибрировал мобильный телефон. Он извлек мобильник из кармана и убедился в том, что это снова представитель центрального правительства, по-прежнему озабоченный эстетическим видом лобной зоны своей обожаемой дочери. Комиссар вежливо и терпеливо выслушал его и, как только смог вставить слово, ввел в разговор имя «София Эстейро»:

— …я как раз обсуждал со своими людьми, что кандидатов может быть несколько. Жертвой, как правило, становится тот, кто выступает против истины, которую исповедует убийца. О какой истине может идти речь? От этого надо плясать. Истина научная или эмоциональная? Любовная страсть? Или религиозная доктрина? Единственная гипотеза, которой мы в этом плане располагаем и которую можно рассматривать в качестве исходной, состоит в том, что сия истина каким-то образом связана с мощами святого апостола.

Как уже отмечалось, наш главный комиссар был большим любителем всяческой риторики и пространных рассуждений, сопровождаемых велеречивыми пассажами; представитель же правительства подобное, как он считал, словоблудие категорически не признавал.

— Прекратите сейчас же, комиссар! — перебил он собеседника самым ироничным и язвительным тоном, на какой только был способен. — Кости святого! Да их едят только в ноябре, [26]до этого о них никто и не вспоминает! — Затем сделал паузу, длившуюся несколько секунд, и продолжил тоном, не допускающим возражений: — Если это так, в чем я очень сомневаюсь, то следует проявлять крайнюю деликатность. Мощи святого! Бог мой! Да еще напоминающее скрипку тело покойной с загадочными разрезами…

Несколько минут господин представитель правительства продолжал в том же духе, но постепенно все-таки вынужден был признать, что слова Салорио — не полный бред. По крайней мере, Андресу удалось заронить в его душу хоть какие-то сомнения. И по завершении телефонного разговора со своим начальством комиссар был уверен, что у того теперь появился новый повод для беспокойства, который отвлечет его от эстетических проблем его дочери. После чего в сопровождении Арнойи и Десы он продолжил путь к комиссариату.

— Истина, вступающая в противоречие с той, что исповедует убийца. Вот в чем ключ к разгадке, — сказал он вслух, но скорее обращаясь к самому себе, нежели к кому-то еще: это был его способ обдумывания пришедших в голову мыслей.

Какая же это должна быть истина, если она породила столь хладнокровное и жуткое преступление? Истина религиозного, любовного или научного характера?

— Да, здорово мы вляпались, коллеги. Помните дело Рехино? Оно ведь все еще не раскрыто, и это крепко сидит у меня вот здесь, — сказал он, поднося палец к виску.

В это мгновение у него вновь зазвонил телефон. И это снова был представитель правительства; оказывается, он забыл обсудить с комиссаром величину страховки, которая покроет ущерб, нанесенный черепу его несчастной дочери.

Воскресенье, 2 марта 2008 г., 13:00

Все время до обеда у Андреса ушло на телефонные разговоры с представителями средств массовой информации, которые он вел из своего рабочего кабинета. В субботу ему удавалось виртуозно ускользать от преследований прессы, но теперь это оказалось невозможным.

Андрес Салорио ненавидел пресс-конференции и всеми возможными способами старался избегать их. Он организовывал все таким способом, чтобы контакты с журналистами брали на себя его подчиненные, а он оставался в стороне. И при этом всегда советовал своим сослуживцам распределять информацию так, чтобы то, что они действительно хотят довести до сведения широкой общественности, сообщалось представителям того или иного издания в беседах один на один в качестве сведений особого, даже конфиденциального характера. А на пресс-конференции об этой информации, переданной в строго индивидуальном порядке, они должны были умалчивать, ограничиваясь рассуждениями общего характера о преступлении и проводимом расследовании.

Он был убежден, что, только поступая таким образом, они смогут держать под контролем ход процесса, которым в противном случае будут полностью управлять журналисты, особенно после всех этих проклятых пресс-конференций, которые он действительно ненавидел, ибо не сомневался, что они только тормозят расследование и вносят сумятицу в ход дела.

И вот теперь, желая избежать досужих домыслов, он принялся одного за другим обзванивать главных редакторов печатных изданий, что делал лишь в исключительных случаях, при этом всегда находя возможность уклониться от каких бы то ни было интервью.

— Уверен, что он не остановится и будут еще трупы. Но ни в коем случае не говорите ничего такого журналистам, даже если у вас среди них есть друзья, — наставлял он Десу и Арнойу, которые зашли к нему в кабинет.

— Только что звонила Клара Айан, чтобы рассказать о телефонном разговоре, который состоялся у Софии с ее женихом несколько недель назад, — сообщили они ему.

— Доложите мне после обеда.

Когда наступило время обедать, выяснилось, что исчезла Эулохия; это было неожиданно, но вполне в ее духе. Убедившись в том, что ее нигде нет, Салорио воспринял сие исчезновение как естественный результат прошедшей ночи, а также как следствие событий всего вчерашнего дня, не имевших ничего общего с тем, как он и она, каждый по-своему, представляли себе празднование ее дня рождения.

Так внезапно, хотя и вполне предсказуемо для тех, кто хорошо ее знал, Эулохия исчезала всякий раз, когда возникала напряженная ситуация. Она утверждала, что просто не хочет отвлекать его внимание от важных дел, и даже настаивала на этом. «Все эти перипетии не для меня, милый», — заявляла она по возвращении.

Страстное желание не выдавать своих истинных чувств было своего рода навязчивой идеей Эулохии. Надо сказать, ей весьма редко удавалось в этом преуспеть. Ее дочь унаследовала от матери те же устремления, равно как и неспособность воплощать их в жизнь, хотя — следует отдать ей должное — она, как и мать, умела ловко камуфлировать свои эмоции. Скрыть же их по-настоящему ни матери, ни дочери, как правило, не удавалось.