Грязное мамбо, или Потрошители - Эрик Гарсия Страница 33

Припустив вверх по лестнице как можно тише, я перемахивал через три-четыре ступеньки. Поднявшись к пентхаусу, я уже задыхался — последние несколько месяцев наложили отпечаток на то, что когда-то было швейцарскими часами среди сердечно-сосудистых систем, — но мое прецизионное сердце по-прежнему функционировало, как обещали в рекламных буклетах. Я ступил на пол коридора верхнего этажа и взялся за ручку двери, ведущей в пентхаус, понимая, что с другой стороны может оказаться кто угодно — от садовой мыши до взвода спецов отдела по возврату биокредитов, явившихся, чтобы связать меня, вырвать сердце и отправить мои развороченные останки в ближайшую общую могилу для нищих. Внезапно я засомневался, вибрировал ли датчик вообще или мне показалось.

Выставив «маузер» вперед, я тронул кнопку предохранителя и с силой пнул дверь.

Из пяти моих жен четверо были болтушками — крупного калибра, на золотую медаль, все и каждая. Языки мели как метлы, когда обладательницы пребывали в хорошем настроении. Единственной молчуньей являлась моя третья бывшенькая, Мелинда; такой она и осталась до самого конца.

Не то чтобы болтовня не давала моим бракам рассыпаться, как хлебные крошки, но мне кажется, вербальный спарринг между мной и бывшими супругами добавлял немного перца в то, что иначе превратилось бы в пресный домашний уют. Я знаю, почти каждый брак заканчивается ворохом бумаг на развод, которые находишь в почтовом ящике, но начинались все мои союзы с пространных разговоров:

Бет: после секса — одного оплаченного и двух халявных.

Мэри-Эллен: после того как я тиснул ее сандвич с тунцом, а она влепила мне пощечину.

Мелинда: до того как я вломился в дом для престарелых, где она работала, и изъял «Джарвик-11» у ее любимой пациентки.

Кэрол: пока мы искали выход из горящего ресторана.

Венди: на кладбище, после похорон ее отца.

А теперь, раз уж зашла речь о великих разговорчивых женщинах в моей жизни, пора прибавить к списку еще одну.

Бонни: пока мы любовно держали друг друга на мушке.

За стволом «маузера» я разглядел, что она стоит посреди сьюта, ноги на ширине плеч, правая рука вытянута вперед, левая поддерживает старый шестизарядный пистолет, стиснутый в пальцах, ствол идеально неподвижен. Тугой узел сияющих светлых волос на затылке окружает голову кудрявым ореолом, случайная прядь свисает на глаза, заставляя обладательницу то и дело отдувать ее, чтобы не мешала видеть. Поднятый воротник шерстяного коричневого жакета прикрывает длинную шею до линии подбородка — волевого, надо отдать должное. Удлиненное лицо с мягкими чертами и четкими скулами, странно знакомое, но, хоть убей, не знаю откуда. Синие джинсы обтягивают бедра и расширяются книзу.

— Вы в моей гостинице, — просто сказал я, делая шаг в комнату.

Она со щелчком взвела курок и сообщила:

— Уже четыре месяца. — Хотя голос был звучным и плавным, но показался мне чересчур резким. Неестественным. — А вы?

— Пять месяцев.

Я жил здесь около шестидесяти дней.

— Лжете.

— Вы тоже.

Мы по-прежнему держали друг друга на мушке. Моя рука, не привыкшая так долго целиться, начала уставать; трицепс мелко задрожал. Я не мог понять, как моей противнице удается держать свою машинку столь неподвижно.

Женщина смерила меня взглядом — не просто смерила, а обшарила, задержавшись в паху и на груди; с неожиданной для себя неловкостью я впервые понял, из-за чего возмущаются феминистки. Наконец ее взгляд остановился на моей шее. На татуировке. Нельзя не заметить, невозможно не узнать. Но если реакция большинства людей — это шок, страх, злость, она просто сказала:

— Похоже, ей много лет.

— Угадали.

— По-прежнему работаете?

— Там — уже нет.

Она кивнула:

— Я так и подумала.

Снова что-то странное прозвучало в ее голосе. Не в тоне, а в том, как она произносила слова. Отчетливо и правильно — даже слишком.

Выждав еще немного, я пошел по комнате, не отводя «маузера» и держа палец на крючке. С каждой секундой рука уставала все сильнее, и приходилось напрягать силы, чтобы держать пистолет ровно.

— Слушайте, — заговорил я. — Все это начинает утомлять…

— Если устали, можете опустить свой пистолет.

— И тогда?..

— Тогда я, наверное, застрелю вас, — сказала она. — А может, и нет.

Я поднял ствол выше и сообщил:

— Я здесь не для того, чтобы вас убивать.

— Какое облегчение.

Тринадцатью этажами ниже на углу улицы образовался затор, машины наперебой сигналили; жуткая какофония поднималась до пентхауса, обеспечивая сцене звуковой фон. Скорее всего авария, три машины столкнулись посреди дороги. Судя по сирене, к перекрестку пробивалась «скорая помощь».

— Много искорганов украли? — спросила она, сделав несколько шагов в моем направлении. Двигалась она уверенно, но странно жестко.

— В жизни не украл ни единого.

— Я почитала вашу рукопись, — сообщила она. «Джарвик» подпрыгнул и забился сильнее. Я-то надеялся, что она просто зашла в мою комнату, написала записку и вышла. Рыться в моих вещах! А еще приличная женщина! — Узнала, что вы здесь делаете и чем занимались раньше. Распинаетесь, выставляете себя этаким мучеником…

— Я просто описывал, как все произошло.

— Нет такого закона — писать мемуары, прежде чем сыграть в ящик, — произнесла она. При очередном ее шаге я отчетливо услышал знакомое похрустывание коленного сустава.

— Зато есть законы о нелегитимном владении оружием, где сказано, что сейчас мы стволы опустим.

Она надула полные губы и снова посмотрела на мой «маузер».

— Сначала вы.

Я кивнул.

— Если назоветесь.

— Бонни, — сказала она после паузы. — Надеюсь, это вас устроит?

Меня это устроило как нельзя лучше. Я опустил пистолет, в свою очередь представился, и мы продолжили общение.

Строго говоря, Бонни прожила в гостинице на Тайлер-стрит чуть меньше пяти месяцев, и пентхаус был лишь одним из ее убежищ за этот период. Впервые заглянув в отель, она нашла двухкомнатный номер на девятом этаже, почти не пострадавший от огня, как ей показалось, но однажды, вернувшись из булочной, Бонни увидела, что половину вещей в большой комнате придется откапывать из-под груды гипсовых обломков. Она переезжала из номера в номер на разных этажах, и ни один не обеспечивал ей достаточного уединения: комнаты оказывались слишком близко к улице, где выгорела наружная изоляция, раскаляясь днем, сильно остывая ночью и отлично пропуская малейшие звуки.

— Но здесь мне нравится, — сказала она мне, когда мы разобрались с оружием и уселись лицом друг к другу на пол пентхауса. Она опустилась изящно, но с какой-то привычной опаской, словно была сделана из тяжелого фарфора и боялась отколоть края. — Я могу шуметь, не опасаясь, что меня услышат прохожие или другие постояльцы… Ну, вы еще не самый худший вариант.