[Голово]ломка - Алексей Евдокимов Страница 34

12

«Восьмикратный золотой медалист европейских выставок, $25». Совершенно элементарная на вид ноль семь красного вина. Ноль семь была португальская. Но название оказалось вполне понятно и Вадиму: «Porca de Murca». Поглазев на медалиста, грозящего то ли телесными наказаниями, то ли сексуальными домогательствами то ли несчастному животному, то ли героине классического блатного шансона, он продолжил обход по периметру. Заполненные бутылками полки возносились под самый потолок. Избранное, элитное бухло было отчуждено от алкогольного плебса и помещено на отдельный угодливо подсвеченный стенд. Каждый высокородный пузырь стоял обособленно, как скрипка Страдивари. А наиэлитнейшие, наиблагороднейшие — и вовсе разместились за стрельчатыми стеклянными дверцами автономных шкафчиков вдоль стен. Словно барабаны того же Страдивари, которые мастер, как известно из новорусского апокрифа, делал, в отличие от скрипок, не для лохов, а для настоящих пацанов. Барабаны-то Вадима и интересовали. Таково было требование момента… В том, что ночное чувство не врало, что логика и вероятность пластичны, податливы и послушны превосходящей воле — он убедился на выходе из Резиденции. Согласно логике и вероятности там его и должны были повязать. Все эти многочисленные штатские и униформные гарды. Тем паче что в свете не оставшегося незамеченным, напротив, похоже, произведшего впечатление и, скорее всего, оцененного по достоинству пике Пыльного они так забавно утеряли всебезразличную статику, озаботились, замельтешили, побежали… Вадим, однако, на сей раз был охраной проигнорирован. Проигнорирован столь абсолютно, что даже заподозрил: может быть, выключившийся из псевдожизни объект перестает замечаться ее субъектами? Перестает существовать для них? Но тогда почему этот жлобина, упрощенный и удешевленный вариант общегардовской модели (special для магазинов и иных публичных мест) поглядывает на него сейчас с презрительно-подозрительным, причем отчетливо показным вниманием? Не может соотнести жалкий вадимов кожан с ценниками за стрельчатыми стеклами? Ща вы, братцы, тоже малость подвиснете… Lagavulin. Islay Single Malt Scotch Whisky. Это по крайней мере звучит. Весомо так. Внушительно. И цифры — смотрятся. Выдержка — 16 лет. Цена — 26 латов 40 сантимов. По части «крашеной водки», всех этих гурмански-выпендрежных коньяков и прочих вискарей, Вадим не был ни знатоком, ни ценителем. Что «сингл молт» — это круто, он слышал. Но привлекло его главным образом то не могущее не иметь тайного смысла обстоятельство, что стоил темного стекла пузырь с неброско-аристократической этикеткой и, опять же, странно по-свойски звучащим для русского уха именем примерно столько, сколько лежало сейчас в вадимовом лопатнике. Он принялся пересчитывать наличность. Ну да, двадцать пять, шесть латей. Мелочь. Тридцать, тридцать пять — ха! Вот будет прикол… Тридцать шесть, семь, восемь, восемь!… Девять. Нет, одного не хватает. Надо же — всего одного сантима! Он зашарил по карманам кожана, частью уже дырявым, скопившим на дне осадок неопределенной трухи. Машинально вынул мешающий пистолет. На периферии зрения произошла кратковременная суматоха. Упрощенный вариант переваривал гимнюков ствол. Вадим ободряюще улыбнулся. Ну? Че такая недоверчивая харя? Че ты так застремался, мудоеб? Think positive! Все о'кей, козлик, видать, у меня на него разрешение, если я с ним так запросто, да? Неважно, что нет у меня никакого разрешения, что клал я на все разрешения. Ты об этом, к счастью, не знаешь. Для себя, понятно, к счастью… Он все-таки спрятал волыну… Бабки, бабки… Может, завалялось? Хрен там. О, а это что? Один сантим. Почернел весь, по ничтожности даметра только и можно распознать достоинство. Ровно cантим. Определенно знак свыше. А теперь внимание! Вуаля! Одним легким движением и парой слов несолидный посетитель, праздно припершийся в дорогой магазин ради сеанса потребительского онанизма, превращается в выгодного клиента. Гард стремительно меняет типовую позицию: «Чего надо?» на «Чего изволите-с?» Мочалка за прилавком светится так интенсивно, что сомнений не остается: вот она, беззаветная влюбленность с первого взгляда, вот она, истинная страсть, true romance! Впечателение от живых денег напрочь опровергает впечатление от того, что их символизирует — прикида, выражения лица. По отношению к бабкам это абстракция второго рода. Правда, бабки тоже абстракция и символ — такого забубенного рода абстракция, что уже не очень понятно, символ чего. Суррогат некоей ценности, на который обслуживаюший персонал сейчас меняет суррогат своей любезности. А повод для этого — третий суррогат. Суррогат вкусового удовольствия. В суррогатную сущности купленного Вадим вник, толкнув ногой напутственно дзынькнувшую бдительными колокольчиками стеклянную дверь магазина, поддев клыком и сорвав облегающую горлышко бумагу, вынув пробку и хлебнув прямо из бутылки. Наикрутейший скотч за полсотни баксов ноль семь явственно и узнаваемо отдавал жженой резиной. Именно так — горелой изоляцией, как воняет иногда в трамвае… Это было безусловное говно, но говенная сущность продукта нимало не волновала ни производителя, ни потребителя — тут, как и везде, шел чистой воды обмен понтами. Он еще только начал все это обдумывать, а виски уже рванул под небом бомбой-самоделкой грамотных городских партизан, подлым устройством, нашпигованным обрезками гвоздей — направленная взрывная волна ударила вверх и, пройдя носоглотку, начисто сметя скопившийся там необязательный обонятнельный хлам, прицельно накрыла мозг, и каждый острый обрезок с бешеным ускорением воткнулся в свою клетку коры. Нет, не разил «Лагавулин» резиной и не был говном. Он, если честно, и бухлом-то не был, алкогольным напитком — вообще напитком: потому как не тек в пищевод и не падал камешком вниз, в желудок, а непосредственно на языке прекращал бытие в виде физической субстанции, устремляясь не в мозг даже — в СОЗНАНИЕ бесконечным рядом чисто эфирных эманаций: терпкостью, ворсистой густотой, слоистым ароматом, томной темнотой дубовой древесины, продуваемым простором вересковых пустошей, источенностью меловых скал, промозглой студеностью морской соли. И разница во вкусе между Islay Single Malt и стандартно-голимой местной водочкой с вводящим в заблуждение названием Moskovskaja много превосходила разницу между ними в цене. Нет — в данном случае бабки выступали в своей изначальной функции: эквивалента физиологического кайфа. Другое дело (подхлестнутые ветрами Северного моря, мысли Вадима развили недурную скорость), что есть виски за двадцать шесть латов — а есть за двести двадцать шесть. А есть и за две тысячи. Может, даже за двадцать две бывает. И не пытайтесь меня убедить, что тот, что за двести, в десять раз ВКУСНЕЕ того, что я варварски прихлебываю из горла сейчас. Это уже, братцы, понты из разряда гнилых. Беспримесный выебон. «А у меня точно такой же галстук, только за десять тысяч.» За определенной (и легко ощутимой — если захотеть) гранью деньги перестают быть эквивалентом чего-либо и принимаются воспроизводить себя посредством зарабатывающего и тратящего их. За гранью, где человек, венец творения и эволюции, становится просто репродуктивным органом, конкретным хуем (пиздой) абстрактной денежной массы. Вадим приложился к «Лагавулину», принципиально не интересуясь наличием/отсутствием транспорта, пересек улицу на красный. Сигнальте, сигнальте, уроды…

Существует набор формул, посредством коих заговаривают себя те из мыслящих (как им кажется) финансовых гениталий, что еще ощущают в этой своей функции некую экзистенциальную лажу и испытывают посему вялотекущую фрустрацию. В том числе и Вадим — до недавнего времени. Например: «Деньги нужны, чтобы о них не думать». Или: «Деньги дают свободу». И то, и другое — фуфло абсолютное. Единственная свобода, которую могут дать деньги — это свобода от мыслей о себе в процессе их преумножения. Человек бедный, вынужденный постоянно думать о бабках потому, что их ему не хватает на жратву и одежду — хотя бы сохраняет в собственном мышлении связь между символом и тем, что он символизирует. Человек же, достигший того уровня сотоятельности, когда мышление оперирует уже не символом объекта, а символом символа, включается в процесс воспроизводства пустоты вообще помимо своей воли — и НУЖДЫ. Покупая, допустим, подержаную тачку, ты еще можешь заботиться о быстроте и удобстве собственного перемещения в пространстве. Но меняя понтовый BMW на еще более понтовый «Мерс» — ты уже действуешь только и исключительно в интересах разбухающей пустоты. Мои поздравления, чувак — ты окончательно переместился в категорию хуев! И калибр твоих понтов прямо пропорционален степени твоей хуевости… Это мюнхгаузеновская лестница, ни к чему не прикрепленная, надстраивающаяся сама над собой — по которой к луне «форбсовского» ежегодного топа-двести, планетарного реестра всебогатых и сверхсильных, карабкаются друг по другу раскормленные одышливые промышленные магнаты, силиконоводолинные компьютерные биллгейтсы в круглых пенсионерских очочках, стары, старлетки и суперстары, чемпионы породы с животноводческих комплексов фермы Warner Bros. и из гидропонных теплиц компании EMI, саблезубые русские олигархи и нефтеналивные арабские шейхи, топ-бляди, в досье страховых компаний расфасованные по частям тел, будто в мясной лавке, хитрожопые соросы биржевых спекуляций, вся эта лингамно-вагинальная мразь… С освежающей радостью открытия Вадим обнаружил, что пьян. Бух (хотя покуда и не гроссбух). Приметы окружающей бни вызывали острую симпатию своей выпуклой отвратностью — их было приятно ненавидеть. Елочки-блесточки-сантаклаусики. Лю-у-удики… Вадим шел через центр, в искрящемся силовом поле отменного настроения и вискарных паров раздвигал предпраздничную (опять предпраздничную!… Чего они без конца празднуют?!) массовку. Он был стерилен посреди пандемии, не заражен ни единой денежной бактерией, не имел ни одного сантима в бумажнике. Не имел работы. Не имел даже права находиться на свободе — после пяти-то убийств! Зато имел в руке еще граммов пятьсот необходимого и достаточное — в кармане. Не ведая ни цели, ни, соответственно, направления, Вадим то останавливался ни с того ни с сего посреди людных тротуаров, вызывая минизапруды, то начинал двигаться перпендикулярно к общепешеходному движению — на него наталкивались, его обтекали. На него посматривали — особенно когда он вскидывал ко рту темное фигурное горлышко. Впрочем, редко, редко: людикам было не до него. И не друг до друга. Людикам было некогда. Зато очень даже было КУДА: о, они-то как раз имели цель в жизни — и, судя по лицам, не менее, чем в тех же цитадельных коридрах, уверенным, деловитым, уничижительно-решительным, — это была такая цель! Всем целям цель! Цель имелась у каждого — и из того, что всех прочих этот каждый внимания не удостаивал, следовало: именно и только его цель, в отличие от цели прочих, важна по-настоящему. Не абы как, а вот так вот! на полном! зверином! у-ух, бля, каком суровом серьезе!! — важна. Парадокс же в том, что мина эта была — одна на всех. Вадим зря грешил на коллег по банку: вне REX'овых стен псевдожизнь, конечно, продолжалась. Его дико подмывало встать как-нибудь особенно неудобно, вытащить волыну, пальнуть в воздух да и завопить на весь центр: «Эй! Козлы! Видите меня? Я пять человек завалил!» — просто чтоб хоть ненадолго нарушить эту непостижимую целенаправленность, сбить их неумолимый курсограф, посмотреть, как взгляды разворачиваются изнутри вовне и обращаются на него… Он почти уже начал делать это, когда вдруг понял, в чем дело. Куда они все бегут. Вернее — ОТ ЧЕГО. Каждый из бегущих нес в себе, глубоко внутри, грамм антивещества. Ни на миг не прерывающееся их движение вращало маленькую индивидуальную динамо-машину. Генератор, поддерживающий магнитную ловушку, что не дает антиматерии соприкоснуться с материей — и рвануть. Аннигилировать. А так деловиты, так озабоченны и нервны бегущие были потому, что интуитивно догадывались, чем им грозит малейшая остановка. Вадим миновал вечно зассанный подземный переход с вечноалым признанием We [сердечко] Antonio Banderas на увядшем стенном кафеле и вырулил на набережную. Сильный ветер разогнал отсюда прохожих и странно перекомпоновал реку: заменил волнение какой-то топчущейся на месте рябью, разлинеил продольными пенными полосами. Темно-сизые с проседью космы грузно ползли против привычного течения из-под частого гребня Каменного моста. Промозглые порывы пробирали, но «Лагавулин», сгорающий внутри вчистую, без шлака и копоти, нивелировал зябкость. Мимо урчал буксир, похожий на полуврытый в воду БТР. На борту смолил бородатый хиппоид в раззявленной оранжевой штормовке… А может, я и аннигилировал? Прервал бег, остановился — и ша-рах? Воронка, мигалки, санитары. И все, происходящее со мной в последние двое суток, все очкастые пыльные гимнюки, разделка-уборка, головоломка, — просто секундный субъективно растянутый пред… по?…смертный глюк. Как в «Случае на мосту через Совиный ручей»… Вадим опустился на решетчатое металлическое сиденье с видом на непрерывно-серый левый берег, прерванный единственным оппозиционно-желтым пятиэтажником. Ощутил угловатое неудобство в заднем кармане джинсов. Дискета. Совсем забыл. Последнее прибежище дрОчливого нонконформизма родом с диска С. Неактуально. Поставив скотч на плитки, Вадим нехотя поднялся, добрел до чугунной ограды и кинул пласмассовый квадратик в воду. Кидать в воду — это тоже из новообретенных привычек. Концы в воду… Он вернулся, сел, хлебнул. Даже глаза закрыл от удовольствия… В принципе, если быть точным, это ведь не я затормозил. Наоборот: именно я сорвался с предписанного шестка, и, внося гравитационные возмущения, грозя катастрофическим столкновением законопослушным небесным телам, вертящимся вокруг своей оси, наматывающим осторожненькие орбиты в плоскости эклиптики, безбашенно пру через пространство… Даже не так. Пуля. Bullet. Меня выстрелили, пульнули, я уже не сверну с траектории. А куда она упирается… В стену. В чью-то башку. В мишень. В молоко… В жопу, в жопу! Глоток.