Твое сердце принадлежит мне - Дин Кунц Страница 36

Они приближались к аэропорту, когда Райан вспомнил, что не позвонил ни отцу, ни матери. Хотя без особой охоты, но собирался позвонить.

Он не говорил им про поставленный ему диагноз. Да и в столь ранний час не хотелось нарушать привычный им образ жизни. Занимались они только собой, и едва ли у них возникло бы желание переключиться на его проблемы.

Да и потом, они не могли дать ему ничего такого, в чем он нуждался, и много – совершенно ему ненужного.

Если бы произошло худшее, в завещании он о них позаботился. Они смогли бы до конца жизни кружить по свету, ни в чем себе не отказывая.

Он не чувствовал к ним злобы. Они никогда не любили его, но зато и не били. Неспособные на любовь, ударить-то они могли, вот и заслужили уважение за то, что по этой части сдерживали себя. И себе они причинили гораздо больше вреда, чем ему.

Если бы он хотел потратить время на прощание, от прощания с родителями он получил бы куда меньше эмоциональной удовлетворенности, чем от прощания с домом.

* * *

Ехали они в аэропорт Лонг-Бич. На организацию срочного вылета из международного аэропорта Лос-Анджелеса ушло бы слишком много времени и нервов.

Стоявший на летном поле «Медиджет» размерами заметно превосходил корпоративный «Лирджет», которым собирался воспользоваться Райан. Доктор Хобб предпочитал арендовать этот самолет, чтобы в нем хватило места и медперсоналу, и друзьям, и родственникам пациента. В данном случае друзья и родственники ограничились образом Саманты, который Райан постоянно видел внутренним взором. Образ этот его поддерживал.

Благодаря своим размерам «Медиджет» уровнем оборудования не уступал самой современной больнице, обеспечивая все необходимые условия для любого пациента.

Около «Медиджета» стояли три «Скорые помощи», доставившие сотрудников доктора Хобба из различных частей Лос-Анджелеса. Их чемоданы и другой багаж как раз загружали в самолет.

Пока санитар передавал его чемодан стюарду «Медиджета», Райан стоял, повернувшись на восток, наслаждаясь видом порозовевшего горизонта.

А потом поднялся на борт самолета, чтобы улететь навстречу возрождению или смерти.

Райан шагал в желтом сиянии, желтизна хрустела у него под ногами, тающее тепло осеннего солнца растекалось по его коже.

В желтой дали кто-то позвал его по имени, и голос, едва слышный, показался ему знакомым. Он не мог точно сказать, кто это, но от самого звука этого голоса ему стало хорошо.

Он долго шагал из желтого в желтое, его не тревожило ни однообразие, ни отсутствие конкретной цели, а когда он улегся спиной на черную скамью, то не почувствовал никаких неудобств, хотя и лежал на железе. Над головой висел желтый полог, вокруг расстилался желтый ковер.

Вдыхая, он чувствовал, каково это желтое на вкус, а выдыхая, сожалел, что расстается с желтым, которое ранее вдохнул.

Наконец он осознал, что кто-то стоит над ним, держит за правое запястье, считает пульс.

Ослепительно-желтое солнце в тысячах мест прорывало завесу из желтых осиновых листьев, желтое придавало желтому дополнительные яркость и интенсивность, светило на стоящего рядом с ним человека со спины, окружало желтым ореолом. Человек этот на желтом фоне казался черным пятном, черты лица Райан разглядеть не мог.

Он предположил, что считает ему пульс обладатель голоса, который чуть раньше звал его из яркой желтизны, и какое-то время по-прежнему оставался счастлив, зная, что человек этот его любит.

Потом, попытавшись выразить благодарность, Райан обнаружил, что он онемел, и неспособность произнести хоть слово напомнила ему встречу с Уильямом Холденом на берегу черного озера, когда он тоже лишился дара речи.

И внезапно человек, который считал ему пульс, уже не сиял желтой аурой. Нет, он прятался в желтом сиянии, хитрый и расчетливый, и совсем его не любил, наоборот, Райан видел рядом с собой ту самую темную фигуру, которая шла по берегу озера, и к ней он уже направился, когда его остановил мистер Холден.

Большой и два других пальца, охватывающие запястье, холодили, хотя раньше не казались холодными. Теперь же обратились в лед и сжимали запястье сильнее, сжимали до боли, и сквозь желтое сияние к нему приблизилась голова, лицо, но все лицо занимала широко раскрытая, голодная пасть…

Со сдавленным криком, схватившись за ограждающий поручень, Райан сел на больничной койке, в тускло освещенной комнате, где сильно пахло сосновой отдушкой дезинфицирующего раствора.

От простыней шел запах отбеливателя. При прикосновении они потрескивали, как накрахмаленные.

В освещенном лампой углу мужчина в белой рубашке и брюках отложил книгу, которую читал, и поднялся с кресла.

Основание лампы и абажур поблескивали, то ли изготовленные из нержавеющей стали, то ли никелированные. Виниловая обивка кресла тоже блестела, напоминая свежий плод авокадо, опрыснутый оливковым маслом.

Все предметы в комнате то ли смочили водой, то ли покрыли слоем лака. Поблескивало все: и пол, выложенный белыми плитками, и синее изголовье, и краска стен.

Даже тени чуть блестели, будто подсвеченное матовое стекло, и Райан понял, что всеобщий блеск – результат воздействия принятого им успокоительного.

Он чувствовал, что полностью проснулся, голова работала, как часы, органы чувств даже обострились, но вот этот дьявольский блеск однозначно указывал, что лекарство по-прежнему действует. И он провалится в сон, едва голова коснется подушки.

Он чувствовал себя совершенно беспомощным, ему грозила опасность.

На окна давила мутная, неприятная, желтая темнота ночного мегаполиса.

– Плохой сон? – спросил медбрат.

Уолли. Уолли Даннаман. Входящий в семерку доктора Хобба. Ранее он побрил грудь и живот Райана.

– У меня пересохло в горле, – пожаловался Райан.

– Доктор не хочет, чтобы вы много пили перед утренней операцией. Но я могу дать вам несколько кусочков льда, чтобы они растаяли у вас во рту.

– Хорошо.

Уолли снял крышку с термоса. Ложкой с длинной ручкой (такой сверкающей ложкой) достал кусочек льда (блестящего льда) и положил Райану в рот.

После третьего кусочка закрыл термос и убрал ложку.

Глядя на часы, Уолли Даннаман посчитал Райану пульс.

– Вам нужно поспать, – мягко произнес он, отпуская руку пациента.

Райан не мог этого объяснить, но реальность сна не уступала реальности больничной палаты. Обе реальности существовали на равных правах. И глубоко в душе Райан знал, что это правда, пусть и не понимал, как такое может быть.

– А теперь поспите, – настоятельно добавил Уолли.

Если сон – это маленькая смерть, как когда-то сказал поэт, то для Райана в этом сне смерти было куда больше, чем в любом другом. Он знал, что не должен засыпать.