Заговор Моцарта - Скотт Мариани Страница 36

— «Костюм Карузо во время первого публичного выступления в тысяча восемьсот девяносто четвертом году». — Ли подошла к другой витрине. — Ого! Смотри, в этом платье пела Мария Каллас в опере «Норма» в Милане в тысяча девятьсот пятьдесят седьмом. С ума сойти! Почему я раньше не знала об этом музее?

— Ли, мы здесь не для того, чтобы пялиться на дурацкие костюмы. Ты про письмо не забыла?

Они вернулись в фойе. Охранник покачал головой.

— У нас нет ни писем, ни других документов.

— Может, есть еще один Музей Висконти? — спросил Бен, заранее зная ответ.

Старик снова грустно покачал головой.

— Я здесь уже пятьдесят лет. Музей всего один.

Бен и Ли отошли в сторонку.

— Я так и думала, что толку от этого не будет, — заявила Ли.

— Но ведь Арно отдал что-то в музей! Квитанция-то осталась!

Они прошли по длинному коридору, с обеих сторон уставленному витринами с антикварными скрипками, альтами и виолончелями.

— Профессор был коллекционером, — возразила Ли, — и мог отдать в музей все, что угодно. Картину какую-нибудь или инструмент. — Она показала на скрипки под стеклом. — Откуда мы знаем, может, он одну из этих скрипок подарил.

Бен застыл на месте.

— Какие же мы идиоты!

— Почему это?

— Оно вернулось домой…

Ли недоуменно уставилась на него.

— Оно вернулось домой, — повторил Бен. — Арно сказал, что письмо вернулось домой. Туда, откуда пришло. Он вовсе не имел в виду музей — в музее-то оно никогда не бывало.

— То есть мы зря сюда пришли?

— Может, и не зря. — Бен оглядел витрины. — Надо найти зал, где собраны фортепьяно.

Лицо Ли озарилось пониманием.

— Черт возьми! По-моему, ты прав!

— Ты узнаешь то старое фортепьяно, которое нашел твои отец?

— Наверное.

Их торопливые шаги застучали по паркету — Бен и Ли вернулись в коридор в поисках секции клавишных инструментов. За сводчатым проходом с красными портьерами обнаружился большой зал, заставленный старыми фортепьяно, спинетами и клавесинами. Все инструменты были отреставрированы, блестели от лака и стояли на огороженных возвышениях с табличками «Руками не трогать».

Бен прошелся по залу.

— Ты его видишь?

— Вот! — Ли указала на старое фортепьяно у окна — большое и богато украшенное резьбой. Дерево тускло поблескивало в свете ламп. Ли подбежала к инструменту. — Черт возьми, последний раз я его видела отреставрированным всего наполовину и частично разобранным, но я уверена, что это оно и есть!

— Абсолютно уверена?

— Да я бы его где угодно узнала!

Бен внимательно осмотрел фортепьяно: тяжелый инструмент, футов двенадцать в длину, покрытая толстым слоем лака поверхность, вставки из перламутра, поблескивающие клавиши из слоновой кости и черного дерева. Над клавиатурой надпись золотыми буквами: «Йозеф Бом, Вена». Инструмент стоял на трех покрытых искусной резьбой ножках: две спереди и одна сзади.

— Так которая ножка оказалась полой? — спросил Бен.

Ли задумалась.

— Одна из передних.

— Правая или левая?

— Правая, кажется. Нет, левая.

Бен перегнулся через ограждение, но толком ничего не увидел: слишком далеко. Он огляделся: вокруг никого. Откуда-то из соседнего зала доносились шаги старого охранника.

— Правая, — сказала Ли. — Точно правая.

— Ты уверена?

— Уверена.

Из угла под потолком смотрел черный зрачок видеокамеры. Бен отвернулся от фортепьяно, со скучающим видом вышел из поля зрения камеры и, подобравшись к ней вдоль стены, внимательно осмотрел ее. Затем он подошел обратно к фортепьяно и спокойно перелез через ограждение.

— От этой камеры толку никакого, — с улыбкой сказал он Ли. — Она почти одного возраста с фортепьяно, и половина проводов отсоединены.

— Итальянцы, — вздохнула Ли. — Что с них взять!

— В нашем случае грех жаловаться!

Бен присел на корточки возле фортепьяно, приглядываясь к правой ножке. Тщательно отреставрированный инструмент был в прекрасном состоянии, ни за что не скажешь, что ему двести лет. Сначала Бен ничего не увидел, потом глаз зацепился за трещинку в лакировке в верхней четверти ножки. Он поскреб дерево ногтем — чешуйки лака осыпались, открывая тонкую линию. Бен поскреб еще немного. Едва заметная линия шла по всей окружности ножки. Похоже, после реставрации кто-то снял полую ножку, поставил ее на место и закрасил трещину бесцветным лаком.

Существовал один-единственный способ убедиться в этом.

В тот же день

Бельгия

Филипп Арагон все утро читал документы и подписывал письма — на его письменном столе громоздилась кипа бумаг в фут высотой. Если была возможность, Арагон предпочитал работать дома. Этот дом он сам спроектировал и построил еще в те времена, когда работал архитектором. С точки зрения отца-миллиардера, дом Арагонов возле Брюсселя был простым и скромным — совсем не похожим на роскошную виллу, в которой Филипп провел детство. От роскоши Филипп устал: роскошь мог позволить себе любой, были бы деньги. Смысла в ней никакого.

Работая, Филипп время от времени посматривал на стоящие на столе фотографии в рамках: родители, жена, сын Винсент на велосипеде, который ему подарили на десять лет, четырехлетняя красавица дочурка Дельфина, смеющаяся на качелях, и Роже.

Старина Роже. Подумав о нем, Филипп снова загрустил. Он отложил ручку и взял в руки фотографию. Старый друг и наставник… Какие добрые глаза! До сих пор невозможно примириться с тем, что случилось. И понять тоже невозможно.

Роже Базен был известен как бывший швейцарский политик и уважаемый государственный деятель. Для Филиппа, знавшего Роже с детства, он был практически членом семьи и многому его научил, хотя их политические взгляды расходились все дальше по мере того, как Филипп взрослел. Роже не нравился уклон Арагона в социализм и экологию, и они провели в спорах не один вечер. Несмотря на растущие разногласия, интеллектуальные схватки со старым политиком за бутылкой коньяка стали прекрасной тренировкой для политика молодого, подготовив его к предстоящим баталиям. Филипп всегда считал Роже чем-то вечным и неизменным, непременной частью своей жизни, как старый дуб за окном кабинета.

Боль утраты не утихла и становилась лишь острее от того, что Роже мог быть каким-то образом замешан в том, что произошло той ночью.

События прошлой зимы в Кортине никогда не изгладятся из памяти Филиппа Арагона. Он помнил их так хорошо, словно это было вчера.