Краткая история семи убийств - Марлон Джеймс Страница 36

Человек, который убил меня, тянется за пистолетом, готовно лежащим на прикроватном столике. При этом штаны его так и валяются на полу. Жена-призерша указывает на них, но он отшучивается: «Да ну, незачем. Вдруг там свободная мохнатка ждет?» – и идет в соседнюю комнату. Мне хочется задержаться здесь, с женщиной, – любопытно вкусить толику ее умиротворенности после любовной утехи, – но я отправляюсь следом.

В гостиной находится человек, которого я не припоминаю. Гостиная на нюх – просто кладбище, от которого несет мертвечиной. Этим духом отчасти веет и от новоявленного гостя. Он то ли негроид, то ли азиат; толком не разобрать, из-за изменчивой тени одно перемежается другим. Я уже чувствую от него запашок умерщвления. Гость кашляет в стакан и говорит:

– Ой. Я думал, тут вода.

– Ты что, не знаешь, как выглядит бутылка белого рома? Или читать разучился? Не видишь, что написано на этикетке?

– Гм. Обычно я сначала нюхаю. А тут сначала глотнул.

– Я говорю, не глотать, а читать. Чи-тать!

– О, ёпт… И слышу как-то хреновато. Всё, знаешь, из-за этого пум-пум: уши как ватой заложены.

– Как такое, бомбоклат, можно спутать с водой?

– Да бог его знает. Если в такой красивой бутылке вода, значит, дом и вправду зажиточный. Богато, брат, у вас тут. Где только люди бабки берут на такую красоту? Даже как-то нескромно.

– Ты ждешь от меня скромности в моем собственном доме? Или видишь что-то такое, чего в жизни своей не видел?

– Вот так все богатенькие и кудахчут.

– А бедненькие пускай в колонке помоются. Ты мне тут что, за классовое сознание пришел втирать? Как ты, бомбоклат, в дом мой проник?

– Молча, через дверь.

– Как ты…

– Заладил: как да как. Не надоело? Зачем столько вопросов?

– Насчет «как» это дай я тебе скажу. Почему ты в моем доме… ну-ка… в три часа ночи? Тебе сколько раз говорено, чтобы нас вместе на публике никто не видел?

– Никогда не догадывался, что твоя спальня на публике. Как там красава? Судя по звуку, совсем недавно она все делала ништяково. Реально ништяково.

– Слушай, чего тебе надо?

– Ты не знаешь, какой сегодня день?

– Чё-ё? День?.. Хм. С утра был вроде как декабрь, третье число. То самое, что идет за вторым.

– Вот. И хватит с этими твоими манерами. Ты бы лучше вдумался, с кем разговариваешь.

– Нет, это ты, бомбоклат, лучше помни, с кем разговариваешь! Влезает ко мне в дом, как какая-нибудь помоечная крыса… Тебе повезло, что ты нынче в отгуле, иначе твоя шкура была б уже с дырой, понял? От пули.

– Ну так, значит, я молодец.

– Всё. Я иду спать. Уходи так же, как пришел.

– Я вот тут думал…

– Ты, часом, не ударился?

– Чего?

– Думал он.

– Мне тут, гм, деньги нужны.

– Ах, деньги ему нужны!

– Послезавтра.

– Завтра уже сегодня.

– Да нет, можно чуть погодя.

– Я уже сказал: не знаю, что за бред ты несешь. Я не в курсе, никого не уполномочивал, и вообще я знаю тебя мало. Папа Ло единственный оттуда, с кем я контактирую.

– Вот как? Теперь это уже оттуда? Так ты это называешь? Арти Дженнингс никогда в таком тоне не разговаривал.

– Стало быть, вы с Артуром соловьями щебетали? Вообще-то, насколько мне известно из достоверных источников, он свое уже отчирикал.

В комнату заглядывает обернутая простыней призерша:

– Питер, что здесь за шум? И что за… О боже!

– О гос-споди, женщина, перестань вопить и иди спать! Не каждый ниггер обязательно вор.

– Ну, как раз здесь твоя жена кое в чем права.

– Питер?

– В койку, я сказал!

– Ого, как хлопнула… Мне кажется, дом содрогнулся. Даже уши малость прочистились: пум-пума не слышно.

– Ты небось с женщинами обращаться учился в том же месте, где стрелять? Дверью она хлопнула затем, чтобы мы не думали, что она подслушивает с той стороны. Усвоил или повторить? Дверью. Она. Хлопнула. Затем. Чтобы мы. Не думали. Что она. Подслушивает. С той. Стороны. Короче, ушла.

– Ну ты и ёб…

– Рот заткни.

– Взаимозачеты у нас пересматриваются по сегодняшнему числу. Теперь этого уже не изменить, даже если б ты захотел это…

– Я уже сказал: понятия не имею, о чем ты. И, конечно же, не понимаю, о какой такой нужде в деньгах ты ведешь речь, когда этот же Джоси Уэйлс всего две недели назад летал в Майами. Но знаешь, почему я знаю, что в этих сраных деньгах ты не нуждаешься? Потому что ты летаешь всего на один день. Вернулся ты, кажется, семичасовым рейсом?

– Да это я так, по одному мелкому дельцу.

– Мелочей у тебя не бывает. Или еще одна твоя поездочка, на Багамы… Каждый, у кого в той стране есть бизнес, имеет свои секреты.

– Певец заигрывает разом и с Папой Ло, и с Шотта Шерифом.

– Скажи-ка мне что-нибудь, чего я не знаю.

– Папа Ло думает встретиться с Шотта Шерифом и всерьез перетереть без посторонних ушей. Они, кстати, оба перестали есть свинину.

– Ого! Этого я не знал. Что они там оба затевают? Не, серьезно: о чем они реально могут разговаривать? И что, значит, оба перестали есть свинину? Они что, растаманами становятся? Это все Певцовы дела? Он их раскручивает на разговор?

– Тебе в самом деле нужна помощь в ответе на этот вопрос?

– Не зарывайся давай, черномазик.

– Нашел черномазика… И расценки, учти, поднялись.

– Ты эту хрень отнеси в ЦРУ.

– Раста на ЦРУ не работает.

– А я, Джоси Уэйлс, не работаю на тебя. Так что воспользуйся моим советом, как бы глупо он ни звучал: выходи через дверь. И больше сюда не возвращайся.

– Ром я забираю с собой.

– Прихватывай уж и стаканы – может, хоть манерам чуток подучишься.

– Ха-ха. Ну ты нечто. Дьявол и тот на тебя глянет и махнет рукой. Ты просто нечто.

Тот, который меня убил, уходит, не закрывая за собой двери.

На этих мертвых землях есть и еще один человек, которого я не знаю. Мертвый, который умер по злому року; пожарник, что отошел бы с миром, если б просто погиб на пожаре. Он тоже здесь в комнате, пришел вместе с гостем по имени Джоси Уэйлс. Он ходит рядом с ним и временами проходит сквозь него (Уэйлс эти моменты по ошибке принимает за секундный озноб). Он пытается ударить Уэйлса, но вместо этого лишь проходит насквозь. Я, бывало, пытался делать то же самое с человеком, что убил меня, – ударить, пнуть, шлепнуть, порезать, – но он от этого единственно что вздрагивал. Гнев проходит, в отличие от памяти. Она не зарастает, и ты живешь с нею – несносно горькая ирония.