Обскура - Режи Дескотт Страница 37

Хлопнула входная дверь. Сибилла вернулась из театра. Нужно постараться проявить участие сегодня вечером.

Жан не спал всю ночь. Письмо Марселя снова пробудило все старые вопросы и породило новые гипотезы. Жан с легкостью, удивившей его самого, соорудил целую теорию, показавшуюся ему довольно убедительной. Он открыл в себе талант, о котором раньше и не подозревал. Но одна мысль мучила его непрестанно: до какой же степени нужно извратить сущность творчества, чтобы положить в его основу убийство!

После первой, хотя и не совсем удачной, попытки в Эксе «художник», очевидно, осмелел, перебрался в Париж и начал искать себе жертв, которых убивал с помощью газа — чтобы тела не успевали испортиться к моменту создания «картины». Это подтвердило и прежнюю догадку Жана о том, что Полина Мопен, смерть которой наступила от удушья, также могла быть связана с этим делом. Но она по каким-то причинам не подошла на роль натурщицы — возможно, из-за следов побоев или других изъянов на теле… Предположение было чудовищным — но как иначе объяснить, что преступник избавился от ее тела, выбросив его в воды Сены? Ведь смерть от отравления газом — не такой уж частый случай… Может быть, подумал Жан, мне удастся разгадать тайну ее смерти — раз уж не сдержал прежнего обещания, данного ее брату.

А не говорила ли она случайно Анжу о каком-то знакомом художнике незадолго до смерти?.. Надо будет при случае расспросить мальчика.

Все эти заключения возникали в его мозгу совершенно естественным, самопроизвольным образом. Однако неожиданная способность их выстраивать и складывать в единую картину взволновала Жана, причем сильно, так как по логике фактов выходило, что могут быть и новые жертвы, новые попытки создать идеальный «шедевр», который полностью удовлетворит автора и будет предъявлен миру во всей полноте. Ибо дело идет, судя по всему, к будущей выставке — некоем «Салоне отвергнутых» в жанре макабр.

Но если Жан — единственный, кому приходят в голову такие мысли, опровергающие официальную полицейскую версию «обычного убийства», то ему будет нелегко вынести этот груз в одиночку.

Пока он размышлял, Сибилла уже давно заснула. Никакие проблемы в театре не могли нарушить ее сон. Волосы ее рассыпались по подушке, рот был слегка приоткрыт. Так же крепко она обычно спала, когда он читал при трех свечах, горевших в небольшом подсвечнике. Этот свет Сибилле не мешал, а ему позволял иногда смотреть на нее — и каждый раз он удивлялся ее безмятежному виду. Лицо ее было совсем детским.

Но, конечно, она расстроена провалом пьесы — ее первого настоящего шанса выйти на большую парижскую сцену. Это грозило перейти в длительный неуспех. Ее разочарование, должно быть, огромно. Жан это понимал, хотя сам всегда относился к ее стремлению сделать актерскую карьеру не слишком серьезно, даже слегка снисходительно. Хотя задатки у Сибиллы были вполне благоприятными для того, чтобы вырастить из них настоящий талант.

Когда настало утро, Жан решил зайти в полицию перед тем, как идти на работу. Берто говорил ему о некоем комиссаре Лувье, которому поручено было вести дело об убийстве «купальщицы».

Мрачное здание сыскной полиции на острове Ситэ производило впечатление казармы. После долгого ожидания Жан встретился с комиссаром Лувье, который, судя по виду, согласился принять его с большой неохотой. Этот человек, чье лицо обрамляли внушительных размеров бакенбарды, выслушал его довольно рассеянно и даже бросил на него подозрительный взгляд, когда он упомянул о возможной связи между убийствами Полины Мопен и Анриетты Менар. По мнению комиссара, между двумя жертвами было мало общего: одна — проститутка с официальным «желтым билетом», другая — «любительница», одной семнадцать лет, другой двадцать четыре года. Что же касается трупа в Экс-ан-Провансе, то частное письмо в качестве доказательства значило не больше, чем обычный клочок бумаги.

Затем Лувье разразился целой тирадой, обличающей проституцию — неизбежное зло для такого большого города, как Париж, наряду со сточными канавами, клоаками и грудами мусора. Подтекст, очевидно, был такой: никто не собирается тратить слишком много сил на то, чтобы найти убийцу. Очернить жертву — хороший прием для оправдания собственной некомпетентности… А когда Жан осмелился высказать предположение, что будут и новые жертвы, полицейский просто расхохотался и посоветовал ему лучше заниматься лечением больных.

Под его высокомерным взглядом Жану ничего не оставалось, как оставить при себе все свои подозрения и, проглотив обиду, удалиться. Под конец Лувье даже снизошел до того, чтобы поблагодарить его за визит, хотя в его интонации сквозила ирония. И в самом деле, кто такой доктор Корбель, чтобы вмешиваться в работу полиции? Какими титулами и предыдущими заслугами он может похвастаться, чтобы оправдать подобный демарш? И разве его интуиции, подсказывающей ему совершенно неправдоподобные версии, достаточно, чтобы давать указания профессионалам? Все эти вопросы явственно читались во взгляде полицейского, когда он провожал Жана к выходу.

Но Жан не переставал напряженно думать обо всем случившемся, и даже привычный поток пациентов, один за другим жалующихся ему на свои хвори, не мог его отвлечь. Манеры комиссара и его почти нескрываемое убеждение, что Жан суется не в свое дело, не могли не уязвить молодого медика. Равнодушие к несчастным жертвам возмущало его до глубины души.

Берто также не мог сказать ничего нового по поводу расследования, лишь подчеркивая полное отсутствие мотивов. Но почему обязательно нужно было рассматривать это убийство именно под таким углом зрения? Да, отсутствие классических мотивов было налицо. Смерть Анриетты Менар не была следствием жажды наживы, похоти или ревности — тех побуждений, с которыми привыкли иметь дело господа из сыскной полиции.

Но та «неживая картина», частью которой стало ее мертвое тело, — не была ли она создана под влиянием совершенно других мотивов, тех, что превосходят понимание полицейских, лишенных воображения, и тем не менее существуют? Такие мотивы наводят на мысль о необычном убийце, далеком от обычных страстей и того, что принято называть «нормальностью» в медицинском смысле слова. Существе такого типа, о существовании которого комиссар Лувье, закосневший в своей самоуверенности, даже не подозревает…

Все эти размышления теснились в голове Жана целый день, отвлекая от повседневных забот.

Пациенты шли один за другим. При всем разнообразии их историй, взглядов, манеры себя держать, роста, комплекций, запахов, всех этих людей, которые видели в нем последнюю надежду, объединяли страх и покорность судьбе. Они похожи были на раненых животных. «У вас такой доброжелательный взгляд! — как-то сказала ему одна из пациенток, больная туберкулезом. — Это большая редкость в вашем возрасте!» Комплимент заставил его улыбнуться. Но в глубине души он и сам опасался, что с годами изменится не в лучшую сторону.

Но, во всяком случае, до этого было еще далеко.

К концу дня, когда мысленные рассуждения Жана текли словно бы сами по себе, не мешая ему осматривать больных, выписывать рецепты и давать рекомендации, он пришел к следующему выводу: поскольку это преступление не вызвано каким-либо из обычных мотивов, а преступник, судя по всему, далек от психической нормальности, почему бы не поговорить об этом со специалистом по душевным расстройствам, с врачом, чьи пациенты ведут себя не так, как все остальные? Человек, который общается с подобными людьми по восемь часов в сутки, наверняка сможет дать ему какие-то объяснения.