Обитель зла - Сабина Тислер Страница 37

– Мать очень растрогалась, – сказал Романо, когда они ехали вниз по извилистой дороге. – Этого я никак не ожидал. Когда родится ребенок, то да, но сейчас…

Сара воздержалась от комментариев. Она, в отличие от Романо, опасалась, что предубеждение Терезы станет сильнее, когда все внимание семьи будет приковано к ребенку и Тереза отодвинется на задний план еще дальше.

Между Бучине и Леване им пришлось ехать за седельным тягачом, и у них не было никаких шансов обогнать его. Сара больше не разговаривала. Она закрыла глаза и глубоко дышала, чтобы выдержать схватки, которые следовали все чаще. Романо бросило в пот.

– Accidenti! Madonna mia! Vai! [40]– кричал он и бил рукой по рулю. – Что за stronzo! [41]Maledetto! [42]Я сейчас с ума сойду! Как ты, Сара?

– Все хорошо. Не волнуйся.

– Porcamiseria! Madonna, aiuta! [43]

Романо сигналил как сумасшедший, но на водителя тягача это не произвело ни малейшего впечатления.

– Не обгоняй, Романо! Езжай осторожно. Лучше мы приедем в больницу на десять минут позже, чем не приедем никогда.

– Si, si,si, carissima. Да, дорогая. Я знаю.

Сара никогда не видела Романо таким взбудораженным и любила его за это еще больше.

Через двадцать минут Романо, взвизгнув тормозами, остановил машину перед больницей в Монтеварки. Схватки повторялись уже каждые две с половиной минуты, и Сару сразу же повезли в родильный зал. Романо был рядом, держал ее за руку и вытирал ей пот со лба, когда ее лицо искажалось от боли.

– Ты справишься, amore. Sto qui. Я с тобой.

Он никогда еще не был ей так близок.

Врач, стоя перед ее раздвинутыми ногами, вынул из нее маленький окровавленный и измазанный слизью комок плоти. Романо захотелось, чтобы врач и акушерка убрались на край света и наконец дали ему побыть с Сарой наедине.

Акушерка схватила ребенка за ножки и подняла вверх.

– Это мальчик, – сказала она. – Прекрасный парень, а вот если бы он сейчас еще и закричал…

Но малыш издавал лишь какие-то булькающие и хрипящие звуки.

Акушерка бросилась к столику, засунула ребенку в рот шланг и отсосала слизь. Младенец начал кричать. Сначала тихо и робко, потом несколько громче. Но его крик был приятнее любой мелодии.

– И то хорошо, – довольно сказала акушерка и положила крохотного младенца Саре на живот. Маленькое тельце почти исчезло под пальцами Сары, которые нежно гладили хрупкую спинку. Романо поцеловал ее.

«Oh, Dio, – мысленно молился он, – я благодарю тебя. Я так благодарен тебе. Madonna mia, grazie per tutto!» [44]

Такой необычно теплой и прекрасной осени еще никогда не было. По крайней мере, на памяти жителей Монтеварки. А они помнили все, как минимум, на два поколения назад.

Оводы в эти теплые дни, как кара небесная, тучами сидели на крышах домов, на кустах и деревьях и нападали на каждого, кто решался выйти в лес или в поле.

Эльза, как и каждый день в послеполуденное время, везла в коляске через городок своего маленького брата, которого родители назвали Эдуардо. Эдуардо звали деда Романо, который погиб во время сбора оливок, когда Романо было десять лет. Он упал с дерева и сорвался в ущелье, где его нашли через два часа с переломанным позвоночником. Романо любил своего деда и был счастлив, что его сын носит имя Эдуардо.

Эльза боялась оводов. Ее ноги покрывали бесчисленные толстые зудящие волдыри, из которых сочились сукровица и гной и которые не заживали добрые две недели. Она ненавидела прогулки с Эди и ненавидела Эди, который с момента своего рождения стал центром мира в доме Симонетти. Каждый его вздох был под наблюдением и контролем, ему ничего не нужно было делать – просто быть здесь и спать. Он сам по себе был сенсацией. И он с каждым днем все больше и больше действовал Эльзе на нервы.

Эльзе исполнилось пять лет. Она могла уже свободно говорить по-итальянски и умножать двадцать семь на шестьдесят пять, знала, что девятнадцать умножить на девятнадцать будет триста шестьдесят один и могла в уме разделить четырнадцать тысяч семьсот восемьдесят девять на двадцать три, что не удавалось никому в их семье. Она считала без ошибок и быстрее, чем жена пекаря в Амбре, где она по субботам покупала panе и panini, пироги и кексы. Когда она оказывалась в мясной лавке, то быстрее, чем срабатывал кассовый аппарат, говорила продавщице, что при цене восемнадцать тысяч шестьсот лир за килограмм двести сорок пять граммов prosciutto crudo [45]стоили четыре тысячи пятьсот десять лир. Но это никого не интересовало. Эльза больше не была чудом семьи, им стал Эди. Просто потому, что он был.

Если Эльза в младенчестве кричала почти беспрерывно, то Эди не плакал почти никогда. Он тихо лежал в своей кроватке, довольный собой и окружающим миром.

– Все дело в том, что он – дитя любви, – гордо сказала как-то Сара. – Такие дети от природы счастливее.

Эта фраза, словно выжженная огнем, запечатлелась в душе Эльзы.

Когда родители или дедушка с бабушкой находились поблизости, она целовала брата в лобик и нежно щекотала его ножки, пока он не начинал дрыгать ими и булькать от удовольствия. Когда она оставалась с ним одна, то больно щипала его за лодыжки или за щеки, а пеленая, дергала за маленький пенис, пока ребенок не начинал кричать.

Но этого никто не замечал.

Эльза толкала детскую коляску по Монтефиере. Оводы сотнями кружились вокруг нее, садились ей на спину, на ноги, влетали в ее волосы и с громким жужжанием бились о ее лицо. Отбиваться от них не было толку, их было слишком много. Эльза чувствовала, как эти твари кусали ее.

А в это время Эди благополучно лежал под противомоскитной сеткой, натянутой над коляской. По сетке ползали бесчисленные оводы и искали, как забраться внутрь.

Когда Эльза заметила, что ее уже не видно из дома родителей, то отбросила сетку в сторону.

Уже через несколько минут оводы сидели на голых руках и ногах Эди, на котором были только пеленка и тонкая распашонка. Эди кричал, а Эльза старалась успокоить его ласковыми словами, которые слышал в селе каждый, кто сидел в тени на площади или под фикусами у себя в саду. «Какая у него любящая сестра!» – думали люди и дружелюбно махали ей руками.

Вечером Эди кричал невыносимо громко и долго. «Дитя любви…» – подумала Эльза, и его рев звучал в ее ушах музыкой.