Ледяная тюрьма - Дин Кунц Страница 4

Когда он был мальчиком и жил на ферме, ему и в голову не приходило, что приключение — это тяжелая работа, подчас сопряженная с опасностями. Но что для ребенка опасность? Она превращает приключение во что-то еще более желанное и привлекательное. Но вот он вырос, повзрослел, успел похоронить и отца, и мать, которые очень тяжело болели перед смертью, да и еще кое-что узнал о неистовстве и тяге к насилию на этом свете, так что с романтическими представлениями, пытающимися окутать смерть человеческую каким-то возвышенным ореолом, он давно распрощался. И все равно, признавался себе Харри, иногда он с ностальгической тоской вспоминал — понимая, впрочем, что в тоске этой есть что-то нездоровое, если не извращенное — об утраченной невинности, позволявшей почувствовать приятную дрожь в смертельной опасности, ощутить даже упоение от сознания, что вот сейчас, сию минуту, тебя, быть может, подстерегает гибель.

Клод Жобер придвинулся к Харри и, склонясь к его уху, силился перекричать вой бури и рев бурильной установки:

— Ладно, Харри. Скоро будем на базе. А на станции Эджуэй и коньяку хватит, и в шахматишки сыграть можно, и Бенни Гудмена завести — есть у них такой компакт-диск. Уют, мир и покой.

Харри Карпентер кивнул. Но продолжал пытливо вглядываться в небо.

В рубке дальней связи станции Эджуэй было одно-единственное окошко, у которого и стоял сейчас Гунвальд Ларссон и нервно покусывал некурящуюся трубку, оттого что буря за окном стремительно набирала силу. По лагерю прокатывались неугомонные волны поднятого в воздух снега, похожие на какой-то призрачный прибой, бьющий в берег давным-давно высохшего древнего моря. Полчаса назад он соскоблил наледь на наружном — третьем по счету — стекле этого самого окошка, но мороз уже успел разрисовать его новыми причудливыми узорами. Правда, пока роскошные перья и дивные цветы еще не накрыли собой среднюю часть стекла, можно было разобрать, что творится за стенами станции. Но через час этот «глаз» радиорубки ослепнет из-за бельма наледи.

Место, служившее Гунвальду наблюдательным пунктом, слегка возвышалось над ледовой равниной, и, может быть, еще и потому станция Эджуэй казалась отсюда такой обособленной и при этом дерзко противостоящей всему, что ее окружало; так, наверное, мог бы выглядеть единственный форпост землян на далекой и очень чужой планете. Все кругом было белым, серебряным или алебастровым, и только лагерь пришельцев предлагал взгляду кричащие краски.

Шесть выкрашенных в ярко-желтый цвет домиков — зауряднейшая продукция фирмы «Ниссан» — были доставлены сюда в разобранном виде по воздуху, что потребовало немалых трудов и ощутимых затрат. Полезная площадь одноэтажной секции составляла двадцать восемь квадратных метров — прямоугольник двадцать на пятнадцать футов, то есть четыре с половиной на шесть с небольшим метров.

Стенка собиралась из нескольких листов металла, между которыми помещались уплотнительные прокладки из слабо проводящего тепло пенистого пластика. Стены навешивались на решетчатый каркас, а утяжеленные полы крепились к «башмакам», которые загонялись глубоко в лед. Но тем не менее домики эти все же были достаточно прочны и надежно укрывали от ветра и холода.

Чуть меньше чем в сотне метров к северу от базового лагеря одиноко стояла еще одна постройка, где разместился склад топлива для двигателей электрогенераторов. Топливо этим движкам нужно было дизельное, а оно хотя и могло гореть, но взрывоопасности не представляло, так что угроза пожара могла считаться почти нулевой. И все равно одна только мысль о застигающем врасплох пожаре, который идет понизу и захватывает, с каждым новым порывом арктического ветра, все новые площади, приводила в ужас — тем более что тушить пожар было нечем: вода застыла, кругом — только бесполезный лед, — и потому избыточная осторожность не только не оспаривалась никем, но даже приветствовалась: уверенность в пожаробезопасности умиротворяла.

Но покой в душе Гунвальда Ларссона сменился тревогой еще несколько часов назад, и виной тому был вовсе не страх перед пожаром. Землетрясения, вот что его страшило. Особенно землетрясения океанические.

Отец его был шведом, мать — датчанкой. В молодости он хорошо ходил на лыжах и, выступая за шведскую сборную на двух Олимпиадах, даже заработал для своей страны одну серебряную медаль. Он был горд тем, что унаследовал от предков и заботливо лелеял в себе невозмутимость скандинава; как правило, ему удавалось хранить в душе холодноватое безмятежное спокойствие, что он и демонстрировал внешнему миру. Обычно, если не надо было работать на улице, он надевал на себя слаксы и какой-нибудь пестрый лыжный свитер. Вот и сейчас его можно было принять за беззаботного альпиниста или горнолыжника, блаженствующего в охотничьем шале в горах после замечательного дня, проведенного на крутых склонах, уж слишком не похож он был на полярника с затерянной научной станции, закинутой на обледеневшую верхушку планеты. Хотя, разумеется, он был именно одиноким полярником, да еще мучающимся томительным ожиданием сокрушительного удара жестокой стихии.

Кусая чубук трубки, он отвернулся от заледенелого окна и недовольным взглядом обвел компьютеры и прочее электронное оборудование, предназначенное для сбора и обработки научных данных. Все эти умные устройства были столь многочисленны, что на трех стенах рубки не оставалось ни единого места, свободного от вычислительной техники.

Вчера, еще до обеда, Харри с товарищами отбыли к югу, поближе к кромке ледового поля, оставив на станции одного Гунвальда. Ему положено было отвечать на радиообращения и следить за эфиром. Не в первый раз все участники экспедиции покидали базу ради экспериментов со льдами, оставляя на станции Эджуэй дежурного, но до сих пор в такой роли Гунвальду выступать не приходилось. После стольких недель жизни бок о бок с товарищами Гун-вальд очень радовался случаю побыть в одиночестве.

Но вот когда вчера в четыре пополудни сейсмографы Эйджуэя зарегистрировали первый толчок, Гунвальд искренне желал, чтобы его товарищи по экспедиции не слишком рисковали и не добирались бы до самого края полярной шапки, где вечные льды соприкасаются с морем. В четыре четырнадцать о подземном толчке сообщили по радио из столицы Исландии Рейкьявик и из норвежского города Хаммерфест. На морском дне в сотне километров к северо-востоку от исландского городка Рейвархёбн наблюдались заметные оползни. Толчок произошел в месте, накладывающемся на карте на ту самую цепочку взаимосвязанных сбоев, произведших более тридцати лет назад серию вулканических извержений в Исландии. На этот раз никаких серьезных несчастий на суше, окаймляющей Гренландское море, замечено не было, хотя колебания почвы доходили до внушительной отметки в 6,5 балла по шкале Рихтера.

Тревога Гунвальда только усилилась, когда до него дошло, что зарегистрированное землетрясение может оказаться не одиночным происшествием и даже не главным событием. У него были веские причины подозревать, что этот толчок должно воспринимать как предупреждение, как первенца из ряда куда более серьезных передвижений в земной коре.

Среди задач, которые вошли в исследовательские планы экспедиции, числилось и изучение колебаний океанического дна, с тем чтобы побольше узнать и о связывающихся в цепи геологических сдвигах и деформациях под толщей океанской воды, и более точном местонахождении отдельных разрывов и прочих участков подобных субокеанических цепочек. Ведь когда в океан станут выходить десятки больших кораблей для буксировки исполинских айсбергов в южные воды, то командам этих судов будет необходимо знать, не помешают ли их путешествию какие-нибудь потрясения вроде подводных землетрясений, порождающих, как правило, огромные волны в океане. Любое цунами — огромный водный вал, рождающийся над эпицентром мощного землетрясения на дне океана и распространяющийся затем по его поверхности — может сокрушить даже очень большое судно, хотя такие огромные волны в открытом море кораблю не так опасны, как они опасны для того же корабля, но вблизи берега.