Пепел и пыль - Ярослав Гжендович Страница 4

Сперва он увидел рисунки на стенах. Коричневые примитивные изображения покрывали каждый фрагмент оштукатуренной стены – спирали, глаза, отпечатки ладоней, зигзаги, стрелки.

Магда лежала на кровати, в пропитавшейся красным постели, широко раскинув руки и ноги, привязанные к опорам кровати широкой серебристой клейкой лентой. Павел мог лишь догадываться, что тело принадлежит его девушке. Он не мог объяснить, что с ней, собственно, сделали, кроме того, что сделано это было ножом. Помнил лишь отдельные кадры, будто серию слайдов с полицейской камеры. Ее волосы вместе с кожей, прибитые над кроватью, похожие на ползущего по стене черного лохматого зверька. Ее грудь, лежащая на сервированном к ужину столе. Приборы, салфетки. Грудь со следами зубов. И кровавые каракули на стене.

Он помнил свое бессвязное бормотание в трубку. Язык, словно онемевший кол в кажущемся чужим рту. Собственный крик, отражающийся от стен и потолка. Крик, которым он давился, прижимая к себе освобожденное от пут тело. И что-то, чего он не мог описать.

Холод. Внезапный ледяной порыв ветра, от которого кожа покрылась инеем. А потом появилась фигура. Черная, смазанная, будто сдвинувшаяся фотография. Силуэт вышел прямо из покрытой каракулями стены, облаченный в нечеткую, черную, словно дым от горящей шины, мантию. Лицо у него отсутствовало – лишь птичий клюв, как маска врача времен эпидемии чумы. Еще Павел увидел, что из каждой руки вырастало по одному желтоватому искривленному острию.

У меня вспотели ладони, я чувствовал, как моя гортань медленно заполняется ледяной ртутью.

Я знал, что увидел мой племянник.

Я называю их скексами. И знаю, где они живут. Вижу их с детства. Их привлекает внезапная смерть. Но они никогда не появляются по эту сторону. Почти никогда.

Обычные люди никогда их не видят.

Почти никогда.

Потом он помнил двор, пульсирующие голубые вспышки огней на крышах полицейских машин. Сильные руки, хватающие его за плечи, топот множества тяжелых ботинок по лестнице, лица высовывающихся из-за дверей соседей. Маслянистый блеск на черных стволах. Мигание фотовспышек. Толпа суетящихся в доме мужчин. Шершавое, оливкового цвета одеяло, которое набросили ему на плечи. Грохочущие жестяные голоса из раций. Уколы и тихие, но настойчивые вопросы полицейского психолога. Жирные следы черной кальки, когда у него снимали отпечатки пальцев.

Транквилизатор успокоил его, залив пылающую часть мозга химическим, полным пустоты фальшивым облегчением. Он ответил на вопросы.

Его увезли на скорой, где он сидел на сложенных носилках, глядя на размытые огни города. Желтые и красные блики на залитых дождем стеклах.

Тем временем стянутые со всего района патрули искали высокого худого мужчину в черном плаще и обшаривали мусорные урны в поисках белой птичьей докторской маски.

Павел провел в психиатрической клинике три дня. Посттравматический шок. После уколов он перешел на таблетки, после чего уже был в состоянии есть, спать и отвечать на вопросы следователей.

Следствие прошло в экспресс-темпе. Чумного Доктора, как его назвали в рапорте, не нашли, зато нашли только что выпущенного из закрытого центра тюремной психиатрии Стефана Дурчака – невысокого, лысеющего, в толстых бифокальных очках. До прошлой недели он тринадцать лет пребывал в закрытой лечебнице, имея на своем счету два убийства несовершеннолетних и три поджога. Когда его выпускали, он представлял собой клинический случай успешной терапии.

Дурчака схватили той же ночью. Он ездил на ночном автобусе от кольца до кольца, измазанный кровью Магды, и орал рифмованную оду какой-то своей королеве. При нем имелся нож – кривой садовый ножик с деревянной рукояткой. Отпечатки его пальцев совпадали с теми, что остались на стенах дома Магды и Павла.

Никто не задумывался над тем, как Дурчак вышел из запертой изнутри квартиры. Никого не заинтересовало, что на самом деле видел мой племянник. Дело закрыто. Успех.

Но когда Павел вышел из клиники, он, естественно, был не в состоянии вернуться на бойню, в которую превратился его дом, и отправился ночевать в гостиницу.

А в ночь перед тем, как я встретил его на вокзале, он открыл глаза после внезапного кошмара и увидел черную, будто жирная сажа, фигуру, стоящую над его кроватью. Увидел лицо в маске врача времен эпидемии чумы, запомнил узловатую желтую руку, на которой два ненормально длинных, сросшихся пальца напоминали искривленное острие. Скекс держал в этой руке мясистый пульсирующий плод – человеческое сердце, увенчанное пучком разорванных сосудов, которое он медленно надрезал острием другой руки, словно чистя апельсин. Кровь – черная в ртутном блеске неоновых реклам за гостиничным окном – текла густой горячей струей прямо на грудь моего племянника.

А потом были пустые улицы, вокзал, мой автомобиль и моя гостиная.

И Павел, который размеренно покачивался в кресле и монотонно стонал: «Я свихнулся, свихнулся… боже, я наконец свихнулся!»

У меня дома есть кое-какие успокоительные средства – в конце концов, я чокнутый. Похлопав парня по спине, я мягко прочитал ему лекцию на тему галлюцинаций, кошмаров и посттравматического шока. Лекция звучала вполне достоверно – он знал, что я бывший шизофреник и мне наверняка известно, насколько реальными могут быть галлюцинации.

Проглотив таблетку секонала и выпив стакан минералки, он уже через двадцать минут спал сном младенца. Органическая химия – великая вещь.

Первого демона я видел еще до того, как научился говорить, – именно поэтому я хорошо все помню. Это был гаки, а мне не исполнилось и двух лет. Кошмарная, возникшая ниоткуда желтая морда преследовала меня, кричащего, по всей квартире. Я помню не только ужас, но также страшное усилие, с которым пытался позвать на помощь, выразить хоть какие-то чувства, но не мог. Ничто из того, что со мной происходило, было невозможно описать с помощью тех нескольких случайных слов, которые я знал. Родители не могли меня успокоить, поскольку не видели того, что видел я.

Потом появились сны.

У меня было обычное мирное детство, пока я, выпив стакан молока и выслушав сказку, не ложился в постель. После в темноте детской мне снились похожие на скелеты лица людей в бело-синих робах, клубы ржавой колючей проволоки и бескрайние руины, над которыми поднимался синий дым; полные трупов ямы, переплетения похожих на изломанные ветви рук.

Я не боялся.

Я не понимал, что вижу.

У меня был и друг. Он приходил ко мне ночью в своей мохнатой грубой одежде цвета порыжевшей бронзы и шляпе с подвернутыми с одной стороны полями. Я называл его Матиболо. От него пахло дымом. У него были добрые серые глаза и недоставало зуба с левой стороны, что придавало ему, как мне казалось, залихватский вид. Лицо его загорело только до линии шляпы, а под ней была щетина рыжих волос, коротких, словно шерсть таксы.

Я знал, что его нет в живых.

Он появлялся в моих снах каждую ночь и пытался что-то мне сказать. Я не мог его понять, и Матиболо прекратил свои попытки. Он пробовал со мной играть, но у него это не получалось. А однажды я увидел в киоске солдатика – не такого, как обычные фигурки четырех танкистов или отважных советских солдат с ППШ. Он был отштампован из пластмассы – топорная копия какой-то западной игрушки. У него были такие же смешные сапоги с отворотами, очень длинный нож на поясе и грязно-желтая короткая куртка с карманами и закатанными рукавами, доходящая до бедер. А на голове – широкая шляпа с залихватски подвернутыми полями.