Победителей не судят - Виктор Пронин Страница 4

Касьянин расстегнул пряжку ошейника, и Яшка тут же, в ту же секунду унесся в темноту, словно паря в воздухе на громадных своих ушах. По траве, среди брошенных бетонных блоков и плит перекрытий носились другие собаки всех мыслимых и немыслимых пород. Тут же медленно бродили хозяева — все давно перезнакомились друг с другом, все жили в соседних домах и собирались здесь едва ли не каждый вечер.

— Привет, Илья! — услышал Касьянин и, обернувшись, увидел Ухалова. — Как жизнь? Течет? — У того была наступательная манера разговора, он засыпал собеседника вопросами, на которые сам же и отвечал или же вываливал на голову несчастного такую гору сведений, цифр, дат, столько собственного гнева или восторга, что все это попросту подавляло. Во всяком случае, Касьянин лишь беспомощно втягивал голову в плечи и старался переждать безудержный напор соседа. Главное было выдержать первые минуты, потом он уже осваивался и мог иногда даже что-то произнести в ответ.

— Жизнь — она такая... Течет.

— Или вытекает?! — требовательно спросил Ухалов, пожимая Касьянину руку, требовательно пожимая, словно хотел убедиться, что тот живет правильно и ничего не утаивает.

— Можно и так сказать, — ответил Касьянин, дивясь брызжущей энергии соседа — тот жил на три этажа ниже, собаку завел совсем недавно, но на пустырь приходил больше покричать, пообщаться, а при случае и распить с кем-нибудь бутылку водки.

— А почему печаль в голосе? — возмутился Ухалов. — Жизнь и вытекать может радостно! Жизнеутверждающе! Как вытекает, например, Ниагарский водопад!

— Ниагара — это, пожалуй, слишком, — усмехнулся Касьянин. — Так, невидимый ручеек журчит в траве... Вот и вся жизнь.

— Ручеек?! — не то удивился, не то возмутился Ухалов так громко, словно был потрясен услышанным. — Ручеек? — переспросил он. — Значит, долго еще твоя жизнь будет вытекать! Не скоро закончится ее вытекание, а?!

— Дай бог, — Касьянин твердо придерживался своей линии в разговоре, пытаясь смягчить напор, погасить пожар, который бушевал в груди соседа. Ухалов тоже работал в какой-то газете, вел литературную страницу, во всяком случае, как-то был связан с искусством, и это постоянно прорывалось из него — ему не скучно было говорить о том, чем он занимался весь день на рабочем месте.

Был Ухалов обилен телом, можно сказать, полноват, одежды носил свободные, отчего казался еще крупнее, лицо имел румяное, но утонувшие в щеках маленькие глазки сверкали молодо и озорно. Он и говорил озорно, вызывающе, словно подталкивал собеседника к словам рисковым и отчаянным. И ведь получалось! Люди невольно включались в его тон, отвечали ему так же непродуманно и безответственно. А Ухалов радовался, веселился, чуть ли не подпрыгивал и опять, опять бросал в собеседника слова шалые и бестолковые.

Касьянин всегда радовался встречам с Ухаловым еще и по той причине, что гулять в сумерках на пустыре с беспомощным и добродушным Яшкой было попросту опасно. А вдвоем, да еще с таким объемным человеком, как Ухалов, было куда спокойнее, надежнее. Свирепые банды подростков обтекали их, не принося вреда, не задевая и не пытаясь попросить сигаретку. С некоторых пор попросить закурить означало или же «Пойдем, дяденька, в дом пообщаемся на матрасе», если сигарету просила девчушка, или же «Отдай, дяденька, кошелек» — если закурить просил юноша. Бомжи приставали, алкоголики, но эти были самые простодушные и безобидные.

— Мужик, не поверишь, трубы горят — спасу нет, — говорил человек с красными глазами. — Дай пятеру — от смерти спасешь!

И Касьянин с легким сердцем отдавал пять тысяч, три тысячи, тысячу — больше не просили. Да и пятерку у него попросили один только раз. Алкаш, видимо, и сам изумился своей наглости, а когда Касьянин протянул ему пять тысяч, даже голову склонил озадаченно и признательно.

— Может, присоединишься? — спросил он. — У нас тут рядом, — алкаш кивнул в сторону серой громады дома, сквозь оконные проемы которого уже просвечивали звезды и этажи были залиты неверным лунным светом.

— Я уже в порядке, — отмахнулся Касьянин.

— Ну, тогда дай тебе бог здоровья! — алкаш подмигнул. — А остальное, как говорится, купим.

Ухалов шел чуть впереди, пружинисто шел, сунув руки в карманы просторных штанов, на нем развевался свободный, без подкладки пиджак, на ногах болтались шлепанцы, в которых он, похоже, ходил и по квартире.

— Не понимаю! — Он так резко обернулся к Кась-янину, что тот даже отшатнулся от неожиданности. От Ухалова пахнуло жарким сильным телом и легким, почти неуловимым запахом водки. — Не понимаю! — повторил он.

— Кого? — Да этих вот слабаков!

— Каких? — покорно спросил Касьянин — он уже привык к тому, что ему оставалось только уточнять, переспрашивать, удивляться. Ухалов, кажется, сознательно так выстраивал свои слова, что Касьянин просто вынужден был задавать такие вот бестолковые вопросы — кто, когда, где, зачем, почему...

— При большевиках они, видите ли, не могли писать искренне и сильно, потому что цензура, мать ее за ногу, подавляла их вольнодумные устремления. А писать плохо, угодливо они не желали. Их цели были высоки, чисты, возвышенны!

— Бывает, — кивнул Касьянин.

— А теперь, когда большевиков и след простыл, когда разогнали цензуру, когда никто не мешает писать смело, дерзко и сильно, они опять недовольны! Им опять плохо!

— Надо же, — пробормотал Касьянин, не решившись даже поинтересоваться, кого с таким гневом клеймит его вечерний попутчик.

— Теперь им еще хуже! Потому, видите ли, что литература сделалась коммерческой, издатели хотят во что бы то ни стало продать книги и вернуть затраченные деньги! А их устремления опять никому не нужны!

— Кошмар какой-то, — сочувственно произнес Касьянин.

— Я спрашиваю — а вы представляете себе общественное устройство, когда ваш чистый слог, ваши возвышенные мысли, когда ваши дерзкие и чистые призывы будут услышаны и востребованы?! Спрашиваю я у них!

— А они?

— Обижаются!

— Пусть пишут детективы, — Касьянин пожал плечами. — Детективы вполне допускают и возвышенные мысли, и нравственную чистоту. Опять же есть уверенность, что их услышат... А издатели примут их творения с восторгом... А?

— Детективы их унижают. Это плохая литература. Подлая, можно сказать. Они преданы литературе серьезной. Той, которая говорит о вечном. Понял?! О вечном надо писать.

— Да, тут не возразишь, — Касьянин потрепал за уши подбежавшего Яшку и подтолкнул его — беги, дескать, бегай, пока можно. — Я вот подумал...

— Я каждый день с ними ругаюсь!

— Так вот я подумал, — настойчиво повторил Касьянин, и Ухалов понял, что надо хоть на минуту замолчать. — Столько было у нас совсем недавно корифеев очень серьезной литературы, прижизненных классиков, лауреатов всех возможных и невозможных премий... Они писали действительно о вечном — о председателях колхозов, о парторгах, о людях, до конца преданных идеям возвышенным и бескорыстным... Они владели умами миллионов, их изучали в школах, а литературные газеты и журналы посвящали им не то что статьи, им посвящали целые номера... Портреты, плакаты, открытки, школьные сочинения, полотна художников, фильмы и спектакли...