Кровавый приговор - Маурицио де Джованни Страница 4

Насильственная смерть была не такой. Она не имела на это времени: она спешила и должна была уйти как можно скорей. И в этих случаях разворачивалось представление: перед глазами его души возникала картина величайшей боли. Эта боль сбивала с ног и опрокидывала на спину его, единственного зрителя в этом омерзительном театре человеческого зла. Он называл это «второе зрение». Мысль, что смерть, внезапно покидая этот мир, не имела времени свести счеты, врывалась в его сознание и заставляла его душу требовать мести. Тот, кто уходил из жизни так, уходил из нее, глядя назад. И оставлял после себя сообщение, которое Ричарди принимал, слушая упорно повторяемые слова, которые выражали последнюю мысль умершего.

* * *

На площади Карита открывались первые балконы. Идя к полицейскому управлению, Ричарди почувствовал, как всегда чувствовал утром, что у него не было выбора, что он мог заниматься только своей нынешней профессией и никакой другой. У него не хватило бы сил отвернуться от боли и не замечать ее или тратить свои деньги на поездки по миру. От себя убежать невозможно. Комиссар знал, что его родственники, которые живут далеко, не могут понять, почему он, единственный сын покойного барона ди Маломонте, не живет как положено барону ди Маломонте, то есть не извлекает выгоду из общественных связей, которые ему обеспечивало его имя. Он также знал, что его семидесятилетняя няня Роза, которая была рядом с ним с его младенческих лет, хотела бы для него немного покоя. Никто не знал, чем объяснить его молчание, всегда опущенные глаза и постоянно мрачный вид.

Но ему не дано выбирать, и сейчас Ричарди снова понял это. Он должен идти против ветра и терпеть сбивающие с ног удары последней временной боли мертвецов, которых встречает на своем пути. Идти, чтобы делать работу, которую у смерти не хватило времени довести до конца.

Или хотя бы пытаться ее делать.

Ричарди вошел в особняк, где находилось полицейское управление. В воздухе были разлиты тишина и покой раннего утра. Полусонный полицейский в будке у входа попытался встать и отдать ему честь, но смог только уронить стул. Сухой звук удара дерева об пол эхом отдался во дворе. Охранник рассердился, сложил пальцы в жест против сглаза и направил их в спину комиссару, который, проходя мимо, даже не кивнул ему.

Сотрудники управления — и полицейские, и служащие — не слишком любили Ричарди.

И причина была не в том, что он плохо вел себя или был слишком суровым. Наоборот, если кто-то в управлении защищал перед начальством тех, кто совершал ошибку или небрежность, то именно Ричарди. Скорее дело было в непонимании. Его склонность к одиночеству и молчанию, то, что он выглядел человеком без слабостей, полное отсутствие сведений о его личной жизни — все это не побуждало к товарищеским отношениям и солидарности. А в его необыкновенной способности раскрывать преступления было что-то сверхъестественное, а в этом городе больше всего боялись сверхъестественных сил. Поэтому возникло, а потом окрепло суеверие, что, если работаешь с Ричарди, с тобой случится что-то плохое. Нередко назначение вести расследование вместе с ним мгновенно вызывало дипломатическую болезнь или, что еще хуже, заставляло связывать с его присутствием рядом неприятные события, к которым Ричарди не имел никакого отношения.

Получался порочный круг: чем больше Ричарди создавал вокруг себя пустоту, тем больше люди были рады держаться от него подальше. Комиссар, кажется, не замечал этого и тем более от этого не страдал.

Его отношения с руководством — заместителем начальника управления и самим начальником — были такими же. В эти времена трудно было обойтись без очень способного сотрудника. Римские власти все чаще вмешивались в дела управления, хотя оно считалось автономным; значит, нужны были отчеты о хороших результатах расследований с именами подозреваемых, которых можно было отдать на растерзание прессе. Власти требовали создать положительную, полную уверенности и оптимизма картину жизни больших городов при фашистском режиме. Ричарди, который, действуя не по правилам, с удивительной быстротой раскрывал преступления, идеально подходил для этой цели.

Но нельзя было отрицать, что находиться рядом с ним было неуютно. Он не был приятен начальству, поэтому оно не признавало его заслуги и даже не продвигало его по службе так, как следовало по результатам работы. Без него не могли обойтись, но его не награждали.

Правда, было похоже, что карьера его совершенно не интересует. Он всегда был поглощен своей работой, вел себя как жрец правосудия, а не как государственный служащий. Он либо сидел в своем кабинете, либо шел по самым грязным кварталам под ливнем или в летний зной, задыхаясь от боли и лихорадочно ища ее источник.

Однако в окружавшей его стене недоверия была по меньшей мере одна трещина. На одного человека он мог полагаться.

Бригадир Рафаэле Майоне пил кофе на балконе, любуясь открывавшимся оттуда видом на город. По правде говоря, напиток в его чашке не был настоящим кофе; он даже не был уверен, что помнит вкус настоящего. И маленький подоконник с перилами, который владелец этого дома в районе Конкордия пристроил к окну без разрешения лет двадцать назад, нельзя было назвать балконом. И даже то, что он видел оттуда, — протянувшуюся до самого горизонта сеть темных улочек, где царствовали голод и убогая торговля, — можно было назвать видом на город, только имея богатое воображение.

Но у Майоне было богатое воображение. И оптимизм у него тоже был — Бог знает, что это так. И Бог знал, сколько оптимизма было нужно бригадиру, чтобы пережить некоторые минуты его жизни.

Темнота отступала перед первыми лучами рассвета. Майоне втянул ноздрями воздух точно так же, как за несколько часов до него это сделали собаки. Сегодня воздух пах иначе. Может быть, на этот раз эта бесконечная зима действительно закончилась. Еще одна весна — третья без Луки.

Иногда бригадиру чудился смех его убитого сына Луки — хороший смех, неудержимый и громкий, который всегда сообщал о приходе сына. Кто знает, может быть, именно этот смех и погубил Луку? Майоне никогда не узнает ответа на этот вопрос.

Бригадир посмотрел на свою ладонь, потом на остальную руку. Эта смуглая толстая рука была крепкой и сильной, несмотря на его пятьдесят лет.

Лука был не таким. Сын унаследовал от своей матери светлые волосы и всегда смеялся, как она. Как она? С тех пор как погиб Лука, Майоне ни разу не слышал смеха своей Лючии. Конечно, жизнь продолжалась. Как она могла остановиться, если нужно растить еще пятерых детей? Но Лючия больше не смеялась — никогда. Зимними вечерами, когда дети спали и время словно останавливалось, Лука воскресал в памяти родителей. Он снова приходил домой веселый, подхватывал маму на руки и кружил по комнате, словно куклу. Или, только что поступив в полицию, гордый своей новой униформой, дразнил отца «старый пузан».

В это еще холодное утро весна донесла до бригадира запах крови его сына и воспоминание о том, как поступил тогда уполномоченный Ричарди. Этот странный молодой человек, с которым никто не хотел работать, заперся в винном погребе наедине с трупом Луки и оставался там пять очень долгих минут. А потом передал бригадиру, крепко сжимая его руку и не сводя с него глаз, последние слова любви его сына. Среди этих слов были нежные прозвища, которых Ричарди не мог знать. Даже теперь, через три года после этого дня, Майоне вздрогнул от любви и ужаса.