Последнее правило - Джоди Пиколт Страница 4

Все длится каких-то тридцать секунд, но и тридцать секунд могут показаться вечностью, когда к тебе приковано внимание окружающих, когда ты корчишься со своим высоченным сыном на линолеуме и всем телом придавливаешь его к полу, — это единственный способ его успокоить. Я прижимаю губы к уху Джейкоба.

— «Я застрелил шерифа, — пою я, — но не убивал его помощника…»

Еще с детства эта песня Боба Марли действовала на него успокаивающе. Бывали моменты, когда я проигрывала эту песню двадцать четыре часа в сутки, чтобы успокоить сына. Даже Тео с младенчества знал ее наизусть. Вскоре напряжение уходит из рук Джейкоба, и они безвольно лежат вдоль тела. Из уголка глаза бежит одинокая слезинка.

— «Я застрелил шерифа, — шепчет он, — но не убивал его помощника…»

Я обхватываю его голову руками и заставляю взглянуть мне в глаза.

— Теперь все хорошо?

Он задумывается, как будто всерьез проверяет, все ли в порядке.

— Да.

Я сажусь и нечаянно попадаю прямо в лужу разлитого сока. Джейкоб тоже садится и прижимает колени к подбородку.

Вокруг нас собирается толпа. Помимо работника овощного отдела здесь управляющий магазином, несколько покупателей и девочки-близняшки с одинаковыми веснушками на щеках. Все смотрят на Джейкоба с любопытством, к которому примешиваются страх и жалость. Такие взгляды преследуют нас повсюду. Джейкоб неспособен и мухи обидеть, и в буквальном, и в переносном смысле: я видела, как он осторожно накрывал ладонями паука во время трехчасовой поездки на машине, чтобы по приезде выпустить на волю. Но если кто-то посторонний увидит, как высокий здоровый молодой мужчина падает на пол у всех на виду, ему никогда не придет в голову, что тот просто расстроился. Он подумает, что этот человек — буйнопомешанный.

— Он аутист, — бросаю я. — Еще вопросы есть?

Я поняла, что лучшая защита — нападение. Нужен электрический разряд, чтобы зеваки перестали таращиться на ходячую катастрофу. Как ни в чем не бывало покупатели продолжают выбирать из середины горки апельсины и складывать в сумки сладкий перец. Две девочки убегают к молочным рядам. Работник овощного отдела и управляющий избегают смотреть в глаза, что мне только на руку. Я знаю, как справляться с нездоровым любопытством, но сочувствие может меня сломать.

Джейкоб едва волочит за мной ноги, я толкаю тележку вперед. Его рука продолжает подергиваться, но он ею уже не размахивает.

Моя самая большая мечта — чтобы такие мгновения с Джейкобом никогда не повторялись.

Мое самое сильное опасение — они будут повторяться, а я не всегда смогу оказаться рядом, чтобы оградить его от дурных людских домыслов.

Из-за брата мне наложили на лицо двадцать четыре шва. Десять из них оставили после себя шрам, рассекающий левую бровь, — Джейкоб перевернул мой стул для кормления, когда мне было всего восемь месяцев. Остальные четырнадцать швов наложили мне на подбородок: Рождество две тысячи третьего года, когда я так обрадовался какому-то глупому подарку, что стал комкать упаковочную бумагу, а Джейкоб вышел из себя от этого звука. И рассказываю я вам об этом совершенно не из-за брата, а лишь потому, что моя мама станет утверждать, будто Джейкоб не агрессивен, однако я — живое доказательство того, что она себя обманывает.

Я должен быть снисходителен к Джейкобу, это одно из неписаных правил нашей семьи. Поэтому когда приходится делать крюк из-за дорожного знака «Объезд» (чувствуете иронию?), потому что знак оранжевого цвета и может вывести Джейкоба из равновесия, — плевать на то, что я на десять минут опаздываю к началу занятий в школу. И он всегда принимает душ первым, потому что сто миллиардов лет назад, когда я был еще крошкой, первым в душ ходил Джейкоб, — а он не выносит, когда нарушается привычный для него порядок вещей. Когда мне исполнилось пятнадцать и надо было явиться в отдел транспортных средств, чтобы получить водительские права, мне пришлось отказаться: у Джейкоба случился припадок из-за того, что мне купили новые кроссовки, — я должен был войти в его положение и понять, что такова жизнь. Мало того, потом я еще трижды просил маму отвезти меня туда и всегда что-то мешало. В конце концов я просто перестал просить. Если так пойдет, я буду до тридцати лет кататься на скейтборде.

Однажды, когда мы с Джейкобом были еще маленькими, мы играли с надувной лодкой у пруда возле нашего дома. Я должен был присматривать за Джейкобом, хотя он на три года старше меня, а плавать учились мы вместе. Мы перевернули лодку и подплыли под нее. Воздух под лодкой был тяжелый и влажный. Джейкоб без умолку рассказывал о динозаврах — в то время он увлекался динозаврами. Внезапно я запаниковал. Он вдыхал весь кислород, который остался в этом крошечном пространстве. Я отпихнул лодку, пытаясь сбросить ее, но резина, словно присоска, приклеилась к водной глади. Я запаниковал еще больше. Разумеется, сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что можно было проплыть под лодкой, но тогда мне это даже в голову не пришло. Единственное, о чем я мог тогда думать: мне нечем дышать! Когда меня спрашивают, каково расти с братом, у которого сидром Аспергера, я вспоминаю этот детский страх, хотя вслух отвечаю: другой жизни я не знаю.

Я не святоша. Временами я довожу Джейкоба до истерики, потому что, черт побери, это легче легкого. Например, я залазил в его шкаф и перевешивал одежду. Или прятал колпачок от тюбика с зубной пастой, чтобы он не мог его найти, когда закончит чистить зубы. Но повзрослев, я перестал это делать: мне стало жаль маму, которой больше всех достается от припадков Джейкоба. Временами я слышу, как она плачет, когда думает, что мы спим. И тогда я понимаю, что она тоже себе судьбу не выбирала.

Поэтому я стал брать часть ноши на свои плечи. Именно я в буквальном смысле увожу Джейкоба от разговора, когда он начинает своей навязчивостью выводить из себя окружающих. Именно я велю ему прекратить хлопать руками, когда он начинает нервничать в автобусе, потому что он тогда становится похожим на полного придурка. Именно я, прежде чем пойти на занятия, сначала захожу в класс к нему, чтобы предупредить учителей: у Джейкоба было неспокойное утро, потому что у нас внезапно закончилось соевое молоко. Другими словами, я — младший в семье — веду себя как старший брат. Но когда мне кажется, что так нечестно, и, когда во мне вскипает кровь, я ретируюсь. Если мама неподалеку, я запрыгиваю на скейт и еду куда глаза глядят — все равно куда, лишь бы подальше от места, которое зовется домом.

Именно так я и поступил сегодня, когда брат решил задействовать меня в роли преступника в своей инсценировке преступления. Буду с вами откровенен: дело не в том, что он взял без разрешения мои кроссовки, и даже не в том, что стащил с моей расчески волосы (от чего, честно признаться, бросает в дрожь, как от «Молчания ягнят»). Правда вот в чем: когда я увидел Джейкоба в кухне в крови из кукурузного сиропа, с липовой травмой головы, а все улики указывали на меня, на долю секунды я подумал: жаль, что это неправда!

Но мне не дозволено говорить о том, что гораздо проще было бы жить без Джейкоба. Мне даже думать об этом запрещено — еще одно неписаное правило нашей семьи. Поэтому я хватаю свое пальто и иду куда глаза глядят, хотя на улице двадцать градусов мороза, а в лицо дует резкий ветер. Ненадолго останавливаюсь в парке, где катаются на скейтах, — единственном месте в этом дурацком городишке, где копы разрешают кататься на «доске», хотя какое катание зимой? А в Таунсенде, штат Вермонт, зима длится девять месяцев в году.