Милый Каин - Игнасио Гарсиа-Валиньо Страница 40

— Да, это, безусловно, так. Впрочем, как вы, наверное, уже успели заметить, психометрия мне не слишком по душе.

— В общем-то я с тобой согласен. Тесты — не панацея. Вот только зачем ты тогда проводишь коллективное тестирование?

Элена только нервно улыбнулась и вздохнула.

— Такова политика колледжа. Они здесь все помешались на цифрах и рейтингах. Это, наверное, одно из проявлений царящего здесь духа… даже не знаю, как это выразить.

— Элитарности.

Элена изумленно вскинула брови и вежливо, но чуть растерянно улыбнулась.

— Я не стала бы употреблять столь жесткий термин, ограничилась бы тем, что нравы здесь строгие. Ребят стараются стричь под одну гребенку. Впрочем, можете называть это так, как считаете нужным.

— Будешь с ним и дальше работать?

Несколько секунд Элена молчала, затем ответила:

— Я собиралась, но потом решила отказаться от этой затеи. Понимаете, Николасу явно были не по душе наши встречи. Разговаривать со мной о своих проблемах он не хотел, и я, если честно, с уважением отнеслась к его выбору. Невозможно помочь тому, кто этого не хочет. Он знает, что я здесь, всегда в его распоряжении. Уверяю вас, он прекрасно осведомлен об этом. Мы встречаемся с ним чуть ли не каждый день, но мальчишка делает вид, что не замечает меня. Мне кажется, что за своей игровой приставкой он просто прячется от окружающего мира.

— Между прочим, это не игрушка, а шахматный компьютер, — поправил ее Хулио.

— Какая разница! По мне, так это еще хуже. Господи, ребенок только и делает, что играет в шахматы. Что же это за самоограничение такое, что за наказание, наложенное на самого себя?

— На самом деле шахматы — весьма увлекательное занятие, которое может надолго захватить любого человека, — заметил Хулио.

— По-моему, лучше бы он играл с другими мальчишками, чем сидел целыми днями в одиночестве за компьютером. Дело ваше, но мне все равно кажется, что есть в этом что-то нездоровое.

— Одно дело, что мальчик не идет навстречу и не хочет становиться более общительным, и другое — его увлечение шахматами, которое я бы ни в коей мере не стал называть самоограничением или же наказанием.

— Ну, в этом вы, пожалуй, правы, — согласилась Элена.

Хулио твердо решил как можно быстрее свернуть разговор и распрощаться со школьным психологом.

— Короче, я так понимаю, что он тебе не слишком много рассказывал. Все свои выводы ты сделала на основании тестов и косвенных данных? — С этими словами Хулио встал и добавил: — По-моему, я на своих лекциях призывал вас пользоваться несколько иными методиками.

— Вот видите!.. — нервно запротестовала она. — Вы по-прежнему обращаетесь со мной как преподаватель со студенткой. Ну разве это не смешно? В конце концов, у меня есть право на свою точку зрения и на собственный подход к работе.

— Его у тебя никто и не отбирает. Более того, самое страшное заключается в том, что ты, вероятно, во многом права. Да ну, смешно все это!

Хулио даже махнул рукой, настолько неуместным и бессмысленным показался ему разговор с бывшей студенткой. В эти мгновения он вовсе не чувствовал гордости ни за то, что являлся преподавателем психологии, ни за то, что был им, когда в университете училась эта девушка.

Впрочем, на этот раз Омедас не посчитал нужным сдерживать свои эмоции.

— Если бы ты понимала в психологии хотя бы десятую долю из того, что говоришь о ней, то уже была бы мировой знаменитостью. Самое плохое в этой науке, к которой мы с тобой в равной мере испытываем особые чувства, заключается в том, что никто ничего о ней по-настоящему не знает. Но человеческое мышление парадоксально. Чем меньше знаешь, тем крепче у тебя ощущение, что тебе известно все. Вот это заблуждение и царит в умах миллионов и миллионов людей. Согласись, о психологии любит поговорить едва ли не каждый. Психологические проблемы обсуждают на улице, в парикмахерских, на стадионах, в школах, в метро… наконец, здесь, в этом кабинете. В какой-то мере виноват в этом и я, хотя бы потому, что не сумел вложить тебе в голову эту простую мысль с того дня, когда ты впервые перешагнула порог факультета и оказалась на моей лекции.

Юная коллега Хулио была в ярости. Она даже не проводила его до дверей кабинета, так и осталась сидеть в кресле рядом со своим рабочим столом. Омедас вышел из комнаты с мыслью о том, что из двух встреч, состоявшихся у него в этой школе, первая имела хотя бы какой-то смысл.

У ворот школы он на мгновение задержался и оглянулся. Перемена закончилась. Ученики выстраивались стройными колоннами и едва ли не строевым шагом направлялись в классы. Омедас не видел Нико, но в какой-то момент словно почувствовал на себе его пытливый взгляд, буравящий насквозь.

— А что, неплохо у тебя здесь. Вид на кампус отличный, — сказал Карлос Альберт, выглядывая в окно кабинета.

За неимением лучшего места они уже в третий раз встречались здесь, в кабинете Хулио на психологическом факультете. Омедас постарался хотя бы в минимальной степени привести свое рабочее место в порядок. Книги были расставлены по полкам, бумаги убраны в папки, компьютер и телефон сдвинуты на угол письменного стола. Ему удалось создать хотя бы самый минимум свободного места, необходимого для нормальной беседы.

Хулио чувствовал себя неловко, прекрасно понимая, что у самого Карлоса кабинет, наверное, куда как просторнее и, естественно, значительно лучше обставлен. Кроме того, у коммерсанта наверняка есть молоденькая секретарша, которая беспокоит его и сообщает, что ему звонит какой-нибудь важный клиент или партнер по бизнесу.

В ходе бесед с отцом Николаса Хулио пытался выяснить, как живет столь необычный ребенок, какую роль в его внутреннем мире играют родители. К сожалению, он был вынужден признаться себе в том, что ничего принципиально нового ему выяснить не удалось.

Судьба Нико была типичной для мальчика из богатой семьи, с высоким культурным уровнем и твердыми моральными принципами. С рождения он развивался совершенно нормально и вел себя как самый обыкновенный ребенок. Лишь с девяти-десяти началось то, что Карлос назвал фазой апатии — тенденция к самоизоляции и потеря интереса к тому, что происходит вокруг. Еще года два после этого он худо-бедно поддерживал нормальные отношения с матерью, но в конце концов родители были вынуждены признаться себе в том, что контакт с сыном был ими потерян. Причина этой перемены оставалась для них неизвестной. Более того, в течение последнего года они стали замечать, что ребенок не только не любил их, но, судя по всему, откровенно ненавидел.

— Нет, он вроде бы ничего такого и не сделал, ничего не сломал, ни одной тарелки не расколотил, — сокрушенным голосом повторял отец. — Разве что сердце нам разбил — это точно. Ощущение такое, что у нас в доме холодная война.

Хулио прекрасно понимал, что эта холодная война вот-вот может перерасти в открытые боевые столкновения. При этом помочь родителям Николаса он пока ничем не мог. Узнав чуть получше Карлоса Альберта, Хулио был немало удивлен, что тот оказался вовсе не настолько уверенным в себе человеком, каким показался с самого начала. Во многом это было связано с переживаниями по поводу проблем сына, но в немалой степени и с последней перенесенной травмой. Не добавляла Карлосу оптимизма и необходимость носить жесткий фиксирующий воротник на шее, равно как и боли, преследовавшие его.