«Ревность» и другие истории - Ю Несбе Страница 41

Я расправил обертку от лакрицы. Слово «лакрица» там было написано на трех языках: «Lakris — lakrits — lakrids». Датский и шведский?

Понятно в любом случае. Хорошо, когда соседи почти что на одном языке говорят.

— Что-то такое было в его взгляде — боль, которую я помнил по собственному тогдашнему отражению в зеркале. Бакке идет на выбывание. Симоне надоело. Лишь вопрос времени, и он это знает, он уже почувствовал вкус горьких плодов поражения. Вы это расследовали, офицер? Спрашивали ее подруг, были ли у нее такие планы? Надо бы, ведь в таком случае у него был мотив — верно же? Crime passionel — так это у вас называется?

Неужели я увидел на губах полицейского улыбку? Он не отвечает. Конечно же нет, он ведь обязан держать в тайне все, что касается расследования. И тем не менее от мысли, что Хенрик Бакке — подозреваемый, я тоже непроизвольно улыбнулся. Мне даже скрывать улыбку неохота. Мы улыбаемся.

— А парадокс ведь, да? Я же так и не успел отправить документы на развод, поэтому на момент смерти Симоны мы все еще были мужем и женой. Поэтому, офицер, я единственный наследник. Так что если ее и правда убил Хенрик Бакке, значит человек, который украл главную любовь моей жизни, сделал меня миллионером. Меня. Вот что называется ирония судьбы.

Мой смех отражают шелковые обои и дубовый паркет. Я чуточку перебарщиваю: хлопаю себя по бедрам и запрокидываю голову. Так я увижу глаза полицейского. Холодные, как будто акульи, они пригвоздили меня к дивану. Я резко замолчал. Понял ли он? Я беру конфету «Дайм», уже открываю, но передумываю и беру вместо нее «Бали». Конфету «Дайм» я опять заворачиваю в фантик. Надо подумать. Нет, думать необходимости нет. Достаточно взгляда на полицейского.

— Если «Твист» чем и хорош, так это упаковкой, — говорю я. — То есть ты можешь передумать. Ты можешь передумать. Можешь снова завернуть конфету — никто и не заметит, что ее открывали. С другими вещами такое не пройдет. Например, с признаниями. Едва ты извлек их на свет, уже поздно.

Полицейский кивнул, даже скорее поклонился.

— Ладно, — говорю я. — Хватит спектаклей.

Я говорю так, будто принял решение здесь и сейчас, но это, разумеется, неправда. Нужного момента я жду уже несколько минут. И вот он настал.

— Вы нашли в подвале бутылочки с цианидом — верно, офицер?

Конфета тает на языке, и я чувствую, как прилипает к нёбу более твердая середина.

— Одной не хватает. Я ее с собой взял, когда меня выставили. Даже не знаю зачем. Мне было тошно, может, даже были мысли самому принять. Из цианида делают синильную кислоту — вы же это знаете?

Покопавшись в вазочке, мои пальцы достали конфету с банановым кремом, но автоматически положили на место. Старые привычки.

— Через пару дней после того, как я встретил в «Киви» Бакке, я купил пакет «Твиста». А в аптеке — одноразовый шприц, дома я его наполнил цианидом. Потом открыл пакет конфет, выбрал те, что с банановым кремом, аккуратно развернул обертки, впрыснул яд, снова завернул и положил обратно в пакет. Дальше все оказалось невероятно просто. В следующую субботу я дождался возле «Киви», пока туда на «порше» Симоны подъедет Бакке, раньше его проскочил в магазин с пакетом «Твиста» под пальто, положил его на край полки и проследил из-за стеллажа, чтобы Бакке взял именно его.

Полицейский склонил голову. Как будто не я, а он признается в том, что отравил человека.

— Я читал, когда Хенрик Бакке ее нашел, то решил, что она спит. Жаль, его не было рядом, когда она умирала. Мог бы что-то новое узнать! Ну наверняка же увлекательно понаблюдать за переходом человека между жизнью и смертью, как по-вашему?

Казалось, полицейский готовит ответ — очень длинный и сложный ответ, требующий предварительного тщательного продумывания.

Я продолжаю:

— Я рассчитывал, что вы сразу после вскрытия возьмете Хенрика Бакке. На самом деле я думал, это сущий пустяк — выяснить, что цианид был в конфетах, которые принес в дом именно он.

Я склонился над столом.

— Но вам, офицер, это не удалось. Не удалось связать яд с остатками конфет в ее желудке, поскольку он уже растворился. Я начал бояться, что Хенрик Бакке отделается.

Я опустошил кофейную чашку. Полицейский по-прежнему не шевелился.

— Но патологоанатом поймет это теперь, когда у него на столе окажется труп, — вы так не думаете? Что орудие убийства все это время было у вас под носом.

Я показал на вазочку с конфетами и сдержанно улыбнулся.

Без ответа.

— Еще «Твист» возьмете, офицер, прежде чем я подниму тревогу?

В наступившей тишине я услышал, как тихо шуршит скомканная обертка от конфеты с банановым кремом — и словно желто-зеленая роза медленно раскрылась на журнальном столике перед полицейским. На красивом журнальном столике.

Если смотреть из зала, Одд Риммен стоял справа от сцены.

Дышать он старался как обычно.

Сколько раз он так стоял и с ужасом ждал выхода к толпе, слушая, как человек, который будет брать у него интервью, подогревает к нему интерес, раздувая ожидания? Должно быть, сегодня вечером они уже и так высоки, ведь входной билет стоит двадцать пять евро — больше, чем любая из его тонких книжонок. Возможно, исключение составляют англоязычные издания, первый тираж дебютной книги: по слухам, в букинистических магазинах ее уже не достать, а в Сети продают за триста фунтов.

И из-за этого ему так тяжело дышать? Из-за того, что он боится: он сам — живой, настоящий Одд Риммен — не оправдает хайп? Не сможет оправдать хайп, ведь его превратили в своего рода супермена, циничного интеллектуала, который анализирует мотивы человеческих поступков, а вдобавок — предсказывает социокультурные тренды и выявляет проблемы современного человека. Разве они не понимают, что он просто пишет?

Да, разумеется, у писательского мышления всегда есть подтекст, который писатель и сам не всегда понимает, ну или как-то так; это точно относилось к тем писателям, кем он сам восхищался: Камю, Сарамаго. Даже Сартра он подозревал в том, что тот собственные глубины прозондировал не до конца, его больше занимала внешняя привлекательность формулировок.

Перед листом бумаги (или экраном компьютера) — его беспристрастной поверхностью и предоставляемыми шансами на побег — он мог быть Оддом Римменом, человеком, которого критик «Бостон Глоб» уважительно окрестил Одд Дримин [15], и прозвище приклеилось. А при личном общении он просто Одд — парень, который ждет, что его вот-вот раскусят как человека среднего ума: чувство родного языка у него тоже чуть выше среднего, а вот самокритичная сдержанность и самоконтроль — намного ниже среднего. Он считал, что именно из-за последнего пункта, самоконтроля, обнажал свои чувства перед тысячами, да, сотнями тысяч (не миллионами) читателей. Потому что, хоть лист бумаги/экран давал шанс на побег, возможность передумать и все изменить, он никогда так не поступал, если видел, что все хорошо. Писательское призвание было выше его личного благополучия. Он был способен подчинить свой слабовольный характер и выйти из зоны комфорта — но только если это происходило на листе бумаги, в фантазиях, в мечтах, в творчестве, которое, независимо от темы и степени интимности, само по себе было зоной комфорта, надежно изолированной от внешнего мира. Он мог написать что угодно и убеждать себя, будто пишет в стол и этого никогда не опубликуют. А потом, когда его редактор Софи прочитала текст и раздразнила его писательское эго настолько, что он поверил ее словам, что утаивать этот текст от читателей — литературное преступление, оставалось только закрывать глаза, трястись, пить в одиночестве — и будь что будет.