Рембрандт должен умереть - Леонид Бершидский Страница 42

Целый черный год, тысяча шестьсот сорок девятый, он потратил на препирательства с Гертье Диркс. На переговоры с ней через какого-то ее друга-каменщика, который ужасно важничал, разговаривая на равных со знаменитым художником. На походы к нотариусу, у которого Гертье вдруг отказывалась подписывать условия, которые они с таким трудом согласовали. Наконец, на разбирательство в Брачной палате, где Гертье заявила, что спала с Рембрандтом, что он обещал на ней жениться и что подарил ей кольцо в подтверждение этого обещания.

Он и вправду подарил ей несколько украшений покойной Саскии, но ведь она согласилась, что ее единственным наследником будет сын Рембрандта и Саскии Титус! Так что все осталось в семье, Гертье просто получила драгоценности во временное пользование!

Как Рембрандт ни кипятился, ни ссылался на все-таки подписанное соглашение, по которому он должен был платить ей по 160 флоринов в год до самой смерти, как ни кричал – а сдерживаться он уже не мог, – что не обязан обсуждать, с кем спит, Брачная палата присудила ему платить по 200 флоринов. То есть встала на сторону Гертье.

Рембрандт не мог этого так оставить. Он все-таки был знаменитость и знал важных людей. Гертье и не догадывалась, на что он способен в гневе. Он упек ее на 11 лет в работный дом в Гауде – пусть это и не тюрьма, и не сумасшедший дом, но понемножку от того и другого. А поскольку там о ее содержании заботилась республика, никакие 200 золотых платить было не нужно.

Несносная вдова, измотавшая его жалобами и требованиями, получила по заслугам. Но за весь тот год он не написал ни одной картины! Ни до, ни после такого перерыва у него не бывало. И без того пришедшие в упадок финансовые дела стали нестерпимо плохи. Он только и делал, что одалживал деньги у одних знакомых, чтобы расплатиться с другими. А если удавалось занять больше, чем надо было отдавать прямо сегодня, – тратил остаток, как всегда, на картины, гравюры, реквизит. И долги продолжали расти.

Это было семь лет назад. И еще четыре года Гертье должна бы оставаться в работном доме – но проклятую бабу выпустили до срока, и она вновь предъявила законные требования.

Только теперь ему вовсе нечем платить. Требование Гертье, по которому нужно отвечать в первую очередь, – капля, которая переполнила чашу. Теперь нужно что-то делать с этим. И как-то сказать Хендрикье.

Уже почти девять лет они вместе. Хендрикье Стоффельс многим пожертвовала для него: последние три года ей даже запрещено ходить к причастию. В отличие от Рембрандта, она, дочь сержанта из гарнизонного городка, набожна. Когда Совет реформатской церкви начал изводить ее вызовами – «Хендрикье Стоффельс, живущей на Бреестраат у художника Рембрандта, надлежит явиться…», – она поначалу так испугалась, что Рембрандту стало не по себе. Совет требовал от Хендрикье признания в блуде с живописцем, у которого та числилась служанкой. «Не ходи, – советовал он ей, – ну что они могут с тобой сделать?» Хендрикье ослушалась трижды, и только под угрозой отлучения все-таки предстала перед Советом. На шестом месяце беременности отпираться было бесполезно, ее публично объявили блудницей и запретили причащаться.

Что ж, Хендрикье приняла это, по обыкновению, послушно. Она понимает, почему Рембрандт не женится на ней: если он это сделает, то потеряет право на свою долю наследства Саскии ван Рейн, а без этой доли их ждет совершенная нищета.

Рембрандт уверен: бога прогневил скорее церковный Совет, чем его невенчанная жена. Их с Хендрикье дочери Корнелии уже полтора года. Девочка совершенно здорова и явно не умрет в младенчестве, как две другие бедняжки Нелтье, смерть которых так подкосила когда-то Саскию. Да, он и в третий раз назвал дочь в честь своей матери – и на суеверия ему по-прежнему наплевать, как и на весь церковный Совет совокупно и по отдельности. И да, ему повезло с Хендрикье – так, как он и не мечтал. Статная, волоокая, с сильными руками и высокой грудью, она совсем другая, чем нежная маленькая Саския, о которой Рембрандту всегда нужно было – и хотелось – заботиться.

Умирая, Саске сама попросила его найти женщину, которая будет ему опорой. Правда, она думала, что это будет Гертье, и Рембрандт не то что доверился ее суждению – просто пустил все на самотек. Сто раз уже он проклинал себя за эту слабость, за то, что дарил Гертье кольца и серьги Саскии, за то, что пытался писать ее – конечно, из этого мало что вышло. Но что теперь толку жалеть о том, чего не исправишь. Надо придумывать, что делать дальше, у кого занять еще денег, чтобы как-то выкрутиться, – или стоит прекратить уже эти мучения и объявить себя несостоятельным.

Цессио бонорум, уступка всей собственности кредиторам в обмен на их согласие больше не пытаться взыскать долги – не такая уж страшная процедура, думает Рембрандт. Говорят, в прежние времена в его родном Лейдене человек, объявивший себя несостоятельным, должен был несколько дней подряд являться в полдень к ратуше в одном нижнем белье и полчаса стоять так, снося насмешки зевак. Теперь такого не бывает: о несостоятельности можно даже объявить не лично, а через представителя.

К несостоятельным должникам в этой республике купцов относятся скорее как к жертвам, чем как к преступникам, и обращаются с ними бережно. Ведь и основательным торговцам приходится иной раз проходить через цессио, если, скажем, их суда с товаром гибнут в штормовых волнах.

Сравнение с волнами не случайно приходит на ум Рембрандту: он как раз заканчивает – не прошло и двадцати четырех лет – свою «Бурю на море Галилейском». Почти все написанное тогда, в счастливейший год его жизни, год помолвки с Саскией, он соскреб с холста: сейчас ему даже странно видеть, каким он был тогда романтиком-неумехой. Теперь нос лодки обращен к зрителю – так гораздо сильнее ощущение, что она тонет. В отчаянных попытках спастись рыбаки, кажется, вот-вот скатятся с палубы прямо в преисподнюю. Но этого, конечно, не допустит их духовный наставник, только что разбуженный на корме: его лицо спокойно и светло.

Рембрандт спиной чувствует, что в комнату вошла Хендрикье. И в самом деле, она неслышно подходит к нему, обнимает сзади, кладет голову ему на плечо.

– Решил закончить эту старую картину? – спрашивает она. – Я видела ее в углу; кажется, она стояла там, еще когда меня здесь не было.

– Да, милая. Я привожу дела в порядок.

– Ты ведь готовишься все отдать им, правда?

Вот и не нужно ничего объяснять. Хендрикье никогда всерьез не училась и, хоть грамотна, не читает книг; но она так же умна, как Саския.

– Да, Хендрикье, я думаю объявить цессио бонорум. Видит бог, я стараюсь расплатиться с долгами, но они только растут, сколько бы я ни работал. Я пытался купить нам другой дом, поменьше; продавец даже готов был взять часть платы картинами, а часть – деньгами, но не сразу. Но в последний момент он отказался. Я еще не пошел в Палату по несостоятельности только потому, что не знаю, где мы будем жить, когда я все отдам.

– Мы ведь до сих пор не расплатились за него?

– Нет. Но теперь, знаешь, это даже к лучшему. Если бы я сразу выплатил за него всю сумму из денег Саскии, как мне тогда советовали, эти деньги сейчас пропали бы – дом ведь все равно отберут.