Манхэттенский ноктюрн - Колин Харрисон Страница 42

– Мистер Рен, я хотела бы показать вам, что вчера нарисовала ваша Салли.

Она раскрыла папку Салли, куда та складывала свои рисунки, вытащила один и показала мне. На листе бумаги я увидел пять прямых как палки фигур: мама, папа, Салли, Томми и Джозефина. У всех были огненно-красные колтуны вместо волос, судорожно трясущиеся тонкие ручки и ножки и широкие – до ушей – улыбки.

– Я всегда спрашиваю детей, что они рисуют, – сказала Патти. – Так вот, Салли рассказала мне, кто есть кто на ее рисунке. Тогда я поинтересовалась, а что это за черная штуковина, – она указала на черную, похожую на паука, закорюку рядом с палкообразной Джозефиной, – и Салли заявила, что это пистолет, который Джозефина хранит в своей сумке.

Я оторопело посмотрел Патти в глаза, похолодев от ужаса.

Патти кивнула:

– Я потом еще раз ее спросила: «А это что такое?» – и она снова ответила то же самое.

– Боже правый! – Я тысячу раз видел эту сумку. Джозефина вечно выуживала из нее разное барахло: какие-то снадобья, религиозные брошюрки, ингаляторы от астмы, старые письма и прочую чепуху того же сорта. Сумка всегда лежала на одном и том же стуле в гостиной, где часто бывали дети.

– Я сочла, что вы должны быть в курсе, – сказала Патти.

– Ну разумеется!

– Мы собирались вызвать вас в школу, но я знаю, что вы и миссис Рен поздно приходите домой…

Я кивнул:

– Теперь я должен выяснить, правда ли все это.

Патти с удивлением взглянула на меня. Она давно работала в школе, повидала на своем веку немало разных родителей и предпочитала, скажем так, доверять их детям.

Лайзу нельзя было тревожить, в то время как она разглядывает через операционный микроскоп свежесрезанный тридцатисемилетний большой палец руки, пытаясь сообразить, как лучше соединить его с тридцатисемилетней культей этого пальца. Мы, конечно, позже обсудим с ней и Джозефину, и ее пистолет, но сейчас мне предстояло самому выяснить отношения с Джозефиной. Из школы я направился прямо домой, от злости изо всех сил шваркнув калиткой. Подумать только, я потратил столько усилий, чтобы оградить свою семью от всяких там психов и кретинов, и вдруг оказывается, что в моем собственном доме Джозефина пять дней в неделю спокойно укладывает в сумку не что иное, как заряженный пистолет. Я нашел ее в гостиной, где она натягивала Томми на ногу резиновый сапожок, а он, сидя на ее необъятных коленях, наблюдал за движениями больших черных рук.

– Вы что-нибудь забыли? – спросила она.

– Нет, Джозефина. Просто я отвел Салли в школу, и учительница показала мне ее рисунок. На нем были и вы, и еще некая штучка, про которую Салли сказала учительнице, что это пистолет. Тот самый пистолет, который вы храните у себя в сумке.

Джозефина окаменела, глядя на меня широко открытыми глазами. Томми вертел в руках второй сапожок.

– Скажите мне прямо, Джозефина, да или нет? Есть в вашей сумке пистолет или нет?

– Ну…

– Джозефина, ответьте на мой вопрос!

– Да.

Слов у меня не нашлось.

– Я ношу его с собой только ради безопасности. – Она надела на Томми второй сапог. – Иногда, вы знаете, я возвращаюсь домой очень поздно, а сейчас на людей так часто нападают и грабят, ну, я и стала ходить на уроки, чтобы знать, что с ним делать. Понимаете, я хотела просто как-то защититься…

– Джозефина! Но ведь кто-то из детей мог вытащить его из сумки и выстрелить! Черт меня побери совсем!

– Но дети никогда не лазят в мою сумку, они знают, что им не положено этого делать.

– Допустим, но как же тогда Салли узнала о пистолете?

Ответа на этот вопрос у Джозефины не было. Она потупила глаза, не зная, куда деваться от стыда, и я подумал, что Салли могла углядеть пистолет, пока Джозефина, открыв сумку, что-нибудь искала в ней.

– Дайте мне взглянуть на него.

– На глазах у Томми? – спросила Джозефина.

Я отвлек внимание Томми кубиками «Лего» и двинулся на кухню вместе с Джозефиной. Она запустила руку в сумку и вынула пистолет, держа его дулом вниз. Он был огромный и безобразный, им вполне можно было забивать гвозди. В детстве я палил из пистолета по воронам в лесу и даже как-то раз подстрелил одну, ее голова превратилась в клуб кровавого тумана и черных перьев.

– Боже мой, Джозефина, это же тридцать восьмой калибр!

– Я очень осторожна.

– Он заряжен?

Она смотрела на меня.

– Отдайте мне пули.

Она не отвечала.

– Я требую, чтобы вы их отдали, Джозефина! Я не смогу пойти сегодня утром на работу, зная, что в доме есть заряженный пистолет.

Она раскрыла пистолет и вынула из него пули, передав их мне по одной. Черная рука, кладущая пули в белую руку. Саймон Краули мог бы запечатлеть этот момент на кинопленке. Я ссыпал их в карман.

– А в сумке нет?

Джозефина покачала головой.

– Точно?

– Да. Я бы не стала врать насчет этого.

– Неужели вы воображали, что мы будем счастливы, узнав, что вы каждый день приносите к нам в дом заряженный пистолет? Нет, конечно же нет, Джозефина! И ведь вы в какой-то мере лгали, разве не так? Бога ради, Джозефина, ну кто вы после этого есть, черт возьми?

Она молчала. В принципе и я, выговаривая ей, чувствовал себя довольно скверно.

– Джозефина, послушайте, вы для детей – просто находка. Они обожают вас. Мы считали большой удачей, что вы с нами, и всегда старались выказать вам свою признательность…

– Вы и Лайза были очень добры ко мне.

– Я хочу, чтобы вы продолжали работать у нас. Вы нам нужны. Но вы никогда не должны приносить пистолет в наш дом. Слышите — никогда! Я не собираюсь попусту терять время, Джозефина! Учтите, если пистолет еще хотя бы раз появится в этом доме, считайте, что вы уволены – сразу и без вопросов. Мне крайне неприятно вам это говорить, но все будет очень просто.

Она тихо плакала, закрыв руками глаза и скривив губы. Мне захотелось немного ее утешить.

– Джозефина, я знаю, у вас никогда не было и мысли подвергнуть детей хотя бы малейшей опасности, но я не могу этого допустить. Я вовсе не собираюсь проверять вашу сумку, карманы или что-то еще, если, конечно, вы дадите мне слово, что это больше не повторится.

– Я больше не принесу сюда пистолет, – бормотала она сквозь рыдания. – Я сделала большую ошибку. О-о-ох, Лайза так на меня рассердится!

Это была чистая правда. Я вернулся в гостиную, крепко обнял Томми и расцеловал его на счастье, вглядываясь в это счастливое личико ни о чем не ведающего ребенка; щеки у него были перемазаны соплями и красным соком, создавшими липкую основу для зеленых крошек хрустящих фруктовых колечек, съеденных на завтрак. О мой чудесный, чудесный мальчик! Окружающий мир и собственный отец не стоят тебя! Я еще раз поцеловал его и на мгновение почувствовал, что мне хочется плакать. Потом я поднялся, схватил портфель и выскочил за дверь. Пули позвякивали в кармане, как деньги. Мог ли я там же на месте действительно уволить Джозефину? Наши дети, искренне любившие ее, не знали никакой другой приходящей няни. Каждый день, когда она собиралась уходить домой, они бросались к ее толстым ногам и крепко обнимали ее на прощание, а Салли требовала от Джозефины «помадный чмок» – огромный след звонкого поцелуя, который оставляли на ее щечке красные губы Джозефины и который красовался там до вечернего купания. Она была для детей второй матерью – терпеливой, строгой, справедливой, неутомимой. Наняв ее, моя жена, как обычно, приняла отличное решение. Мы знали сколько угодно других семей, где отношения с приходящими нянями складывались ужасно, был даже один случай, когда муж, рано придя домой, застал такую картину: дети смотрели видеофильм Барни, а нянька получала маленькие сексуальные радости от общения с газовиком из «Кон Эд». [4]Но Джозефина – это совсем другое дело, и многие родители тактично наводили справки относительно того, когда мы «освободим» ее и сколько мы ей платим. (В Америке белый человек по-прежнему владеет черным, давайте это признаем, хотя бы по секрету от самих себя.) Фактически само существование Джозефины представляло собой своего рода вызов мне как родителю; она гораздо чаще подтирала попы моим детям, гораздо чаще кормила их, гораздо чаще водила на прогулку, чем это делал я. Ей платили за ее работу, а не за любовь, но она отдавала свою любовь моим детям щедро и бесплатно; и время от времени я думал, что ее любовь не менее, а, может быть, и более сильна, чем моя. Она, безусловно, была гораздо терпимей и, конечно, намного теснее соприкасалась с мелочами их жизни, чем я. Мы с ней очень редко разговаривали друг с другом откровенно и серьезно, предпочитая вместо этого поддерживать беседу на уровне банальностей – погоды, новостей, но я испытывал к ней странное чувство. Каким-то образом любовь моих детей к Джозефине преломилась в моем ревнивом и скупом на чувства сердце и задела его, но я не мог признать это открыто. Мы оба понимали, что силы истории сотворили абсолютно различные судьбы и улучшить эту ситуацию может только взаимное уважение людей. Она – гордая женщина с чувством собственного достоинства, и я рад этому, ведь это означает, что ее жизнь не бессмысленна. Мне ничего не было известно о ее прошлом, но иногда они с Лайзой беседовали, делая что-то на кухне, хотя я воображал, быть может, и напрасно, что в эти минуты они из белого работодателя и черного работника превращаются просто в двух беззаботно болтающих женщин. Несколько лет назад Джозефина сообщила Лайзе, что она родила пятерых детей; трое из них принесли ей одно разочарование, один погиб во время пожара в притоне наркоманов. Ее первый муж, за которого она вышла совсем юной, бил ее так же, как и сына, того самого, который сгорел потом в притоне. Они развелись. Второй муж Джозефины, от которого она родила троих детей, был старше ее и скончался от прогрессирующего диабета. Лайза подозревала, что он был ее единственной настоящей любовью, так как купил ей небольшой домик в Порт-о-Пренсе, где Джозефина мечтала дожить остаток дней. Своего нынешнего мужа Джозефина выбрала не под влиянием страсти, а скорее из прагматических соображений, зная о его внутренней порядочности и экономической надежности. По правде говоря, если у Джозефины еще и сохранилась какая-то страсть, то объект ее оставался для нас тайной. Порой она спокойно сидела у окна, читая свою Библию при свете дня. Ее вера в Бога, которая казалась мне по-настоящему искренней, была непоколебима до такой степени, что всегда заставляла меня задумываться, была ли она выкована страданием или только проверена им. Я считаю, что милосердие – это дар, но самый неуловимый и трудный для понимания из всех, и Джозефина, медлительная, молчаливая, суеверная, была одна из милосерднейших женщин, которых я когда-либо видел. В глубине души я понимал, что она более деликатный и тонкий человек, чем я. Да, могу повторить и знаю, что говорю: есть в ее сумке пистолет или его там нет, Джозефина Браун – человек более тонкий и деликатный, чем я; и среди прочих моих переживаний по этому поводу меня мучила мысль, что мои правильные и необходимые действия добавили ей ненужную порцию страданий.