Твое сердце принадлежит мне - Дин Кунц Страница 46

– Слишком поздно, Райан. Я бы хотела сказать другое, но… слишком поздно.

– У тебя… кто-то есть?

– Нет. И не было, за целый год ни разу не ходила даже на свидание. Мне хорошо одной, я больше ничего не хочу. Может, когда-нибудь кто-то и появится. Не знаю.

– Но ты любила меня. Я уверен, что любила. Нельзя же любить от одного дня и до другого.

– Я и не переставала.

Эти три слова не вызвали у него восторга, пусть несли в себе столь радостную весть, но безмерно опечалили: ее голос переполняло горе, душевная боль, с какой жены говорят об их безвременно ушедших мужьях, любовь к которым теперь так и останется невостребованной.

– Я тебя люблю, – добавила Саманта, – но больше не смогу влюбиться в тебя.

– Ты противоречишь себе, – в его голос прорвалось раздражение.

– Нет. Есть разница.

– Не такая, чтобы иметь хоть какое-то значение.

– Все имеет значение, Райан. Все.

– Пожалуйста, скажи мне, что я сделал не так?

Ее лицо перекосило от ужаса.

– Нет, Господи, нет!

Такая реакция совершенно не соответствовала его вопросу. В конце концов, он всего лишь другими словами хотел спросить, чего в нем ей не хватало.

Резкость ответа показала ему, что они находятся в поворотной точке их отношений, и отношения эти могут развернуться как к свету, так и к темноте, обрести надежду или лишиться ее навсегда.

Создавая программное обеспечение, занимаясь бизнесом, он научился распознавать такие моменты, которые могли сбросить его в пропасть или вознести на вершину.

– Пожалуйста, скажи мне, – настаивал Райан. – Скажи мне, что я сделал.

Ее пальцы до боли сжали его руку, ногти впились в кожу, едва не раздирая ее до крови.

– Любить тебя и говорить об этом? Лицом к лицу? Невозможно.

– Но если ты меня любишь, ты хочешь пройти через это так же, как и я.

– Пройти через это нельзя.

– Мы сможем, – настаивал Райан.

– Я не хочу все уничтожить.

– Уничтожить что? Что остается, если мы не предпримем вторую попытку?

– Год, проведенный нами вместе, когда все было так хорошо.

– Этого не уничтожить, Сэм.

– Можно. Разговором о том самом.

– Но если мы просто…

– Теперь в этом нет смысла. Только слова на правильный путь нас не выведут. Ничего не предотвратят.

Он уже открыл рот, но она остановила его, прежде чем с его губ сорвалась очередная мольба.

– Нет. Позволь мне и дальше любить тебя. И позволь помнить то время, когда я была в тебя влюблена. Пусть оно останется со мной навсегда.

Потрясенный чистотой ее страсти, осознав, что она действительно любила его душой и сердцем, по-прежнему не понимая, чего же все-таки ему не хватало, какую он допустил ошибку, Райан мог ответить только двумя словами.

Но опять она остановила его, прежде чем он заговорил:

– Не говори, что ты заблудился. Не повторяй вновь. – Ее глаза переполняло горе, голос дрожал. – Это правда. Я принимаю эту правду, вот почему и не хочу услышать ее вновь. Я этого не вынесу, Моргунчик.

Она убрала руку, не сердито, скорее в отчаянии, поднялась, вроде бы запнулась, словно могла передумать и снова сесть, потом повернулась и зашагала прочь.

Райан с трудом подавил желание броситься следом, остался на скамейке, между двух кустов герани, ярких, словно абажуры ламп «Тиффани». Витрины магазинов слепили. Водяные арки в фонтане сверкали, как хрусталь, а потом рассыпались, ударяясь о поверхность бассейна.

В какой-то момент он заметил молодую женщину-азиатку, которая стояла в двадцати футах от него, перед книжным магазином. Похоже, наблюдала за ним и, должно быть, видела, что он говорил с Самантой.

Перед собой обеими руками она держала букет из полудюжины бледно-розовых лилий, завернутых в целлофан и перевязанных синей ленточкой.

Предположив, что она – поклонница таланта Саманты и, заинтригованная его разговором с ней, может подойти, чтобы обсудить роман, Райан поднялся со скамьи. Он мог лишь сказать женщине, что заблудился, а она, к сожалению, ничем не могла ему помочь.

Последние пять зим числились среди самых холодных в истории Калифорнии, хотя температуры, которые заставлялись калифорнийцев тянуться за свитером, вызвали бы у жителей Мэна или Мичигана желание отправиться на пикник. Но этот день выдался теплым, так что люди с удовольствием гуляли среди корпусов торгового центра, подставляя лица солнцу, и не очень-то стремились заходить в магазины.

Когда-то Райану нравилось находиться в толпе, и он с удовольствием продолжил бы прогулку. Теперь большое количество людей его нервировало.

Выздоровление после операции требовало тишины и покоя. А потом он избегал скоплений людей: принимал, среди прочих, препараты, подавляющие иммунную систему, и опасался инфекций, которые передавались воздушно-капельным путем. Дома он теперь проводил много времени, и не потому, что выполнял рекомендации врачей. Просто предпочитал одиночество.

В этой толпе никто никуда не спешил, не расталкивал других. Люди неторопливо прогуливались по дорожкам и аллеям. Но при этом их было очень уж много, Райану они напоминали гудящий рой инопланетных существ, грозящий утащить его в свой улей, откуда он бы уже не вырвался. Направляясь к автомобильной стоянке, он изо всех сил сопротивлялся наваливающейся на него панике. Если бы сдался, то сорвался бы с места и бежал, бежал, бежал, пока рядом не осталось бы ни одного человека.

На огромной, заставленной автомобилями стоянке царила тишина. Все, кто хотел, уже приехали в торговый центр и оставшиеся до сумерек пару часов намеревались провести, гуляя и разглядывая витрины. Так что уезжали лишь единицы.

Найдя ряд, в котором припарковался, Райан направился в дальний его конец, где стоял его купе, размышляя о взгляде Саманты. Ранее он подумал, что она жалела его, но теперь заподозрил, что в этом взгляде читалась не жалость, а что-то куда более худшее.

Жалость – это боль, которую чувствует человек, видя беду других, в сочетании с желанием помочь. Но Саманта не могла ему помочь. Она ясно дала понять, что не может. То есть в ее глазах он увидел скорее соболезнование, которое может быть нежным, как жалость, но это и сочувствие к тем несчастным, помочь и спасти которых уже нет никакой возможности.

Солнце давило на него, отраженные от ветровых стекол лучи слепили, от автомобилей шел жар, от асфальта поднимался запах гудрона, ему хотелось вернуться домой, в прохладу солярия.

– Привет, – раздался за его спиной голос. – Привет. Привет.

Он повернулся и увидел ту самую азиатку с букетом светло-розовых лилий. Лет двадцати пяти, миниатюрную, удивительно красивую, с длинными, блестящими черными волосами, скорее даже евразийку [34], с серовато-зелеными глазами.