Обскура - Режи Дескотт Страница 46

Эту он не возьмет. Во всяком случае, постарается. Хотя и обидно не попользоваться… Особенно пока она без сознания… Да и потом, для картины-то какая разница?

Он ощупал большим пальцем дырку в десне.

Экипаж резко свернул, и тело жертвы качнулось вправо. Ему пришлось ее придержать, чтобы она не съехала на пол. Лошадь по-прежнему шла резвым аллюром. Снаружи было абсолютно темно — они ехали уже где-то среди полей. А может, и через лес… Попытавшись разглядеть окружающую обстановку, он заметил плотную стену деревьев.

Примерно через полчаса жертва начала приходить в себя. Он снова открыл металлическую коробку, откуда запахло хлороформом. Снова поднес ватный тампон к носу женщины, затем удобнее устроил ее на сиденье.

Потом достал из нагрудного кармана золотые часы и взглянул на циферблат. Примерно через двадцать минут они будут на месте. Видя, что жертва снова погрузилась в дремоту и лишь изредка вздрагивает от тряски экипажа, он выпрямил ноги, положив их на противоположное сиденье, и наконец позволил себе тоже закрыть глаза.

Однако подступившая головная боль помешала ему заснуть по-настоящему. Вот уже второй раз за несколько последних дней она была такой сильной. Лишь бы только это не означало новый приступ болезни… Но постепенно боль ослабла, и через некоторое время он перестал обращать на нее внимание.

Наконец лошадь замедлила ход, и вскоре экипаж остановился. Несколько секунд спустя он услышал, как заскрипели чугунные ворота. Взглянув в окно, он увидел двух каменных грифонов, возвышавшихся по обе стороны от въезда.

Из-под двери отцовской мастерской пробивался свет. Несмотря на то что было уже больше десяти вечера, Корбель-старший все еще работал. С тех пор как он овдовел, в его жизни так и не появилось другой женщины, которая смогла бы заменить ему покойную жену, Амели, хотя на момент ее смерти ему было чуть больше сорока. Воспитание сына и изготовление красок — в этом с того дня заключалась вся его жизнь. Однако после смерти матери мальчик почти полностью утратил интерес к живописи и к краскам, который прежде отец так стремился в нем развивать. Потрясенный до глубины души медленной агонией матери, он решил заняться изучением медицины, чтобы узнать, как можно спасти человеческую жизнь, такую драгоценную и хрупкую. В этом отношении он с самого детства был настроен очень серьезно.

Однако разноцветная вселенная отца до сих пор оставалась для него волшебной и притягательной. Он знал все краски и оттенки, вид которых радовал глаз, а названия ласкали слух: синий кобальт, жженая кость, шведская коричневая… Еще ребенком ему нравилось рассматривать многочисленные выдвижные ящички с написанными на них номерами и названиями: под номером 113 хранились пузырьки с карминным лаком, под номером 120 — жженая сиена, под 75-м — небесная лазурь… Все эти краски, масляные и акварельные, пигментные красители, лаки, тщательно классифицированные, хоть немного отвлекали его, успокаивали его душу, раненную смертью матери, и отгораживали от хаоса и тревог большого города, преображаемого прогрессом и сотрясаемого тяжелой поступью Истории. Это также еще теснее сближало его с отцом, что было для него особенно ценно.

Покупатели тоже любили это место, от которого исходила некая притягательная, чарующая сила. Стоило им лишь переступить порог под тонкий, нежный звон дверного колокольчика — и прежде чем дверь за ними успевала захлопнуться, — они тут же забывали об оставшейся позади городской суете. Жан часто делал здесь уроки — ему почти не мешали разговоры о сравнительных достоинствах тех или иных красок, о преимуществах в тех или иных случаях лака или глазури.

Он трижды постучал, в ответ на что отец крикнул изнутри, что он не глухой. По прошествии нескольких секунд он появился на пороге, одетый в свою вечную блузу, на фоне которой его борода в роденовском стиле казалась барочным орнаментом. Жан положил руку ему на плечо. За спиной отца он видел огромный рабочий стол-верстак, за которым сам так часто делал уроки. Сейчас, судя по всему, отец был занят тем, что надписывал этикетки для тюбиков, пузырьков и баночек. В этой работе Жан порой ему помогал — в отличие от большинства своих собратьев, он обладал красивым, разборчивым почерком. Что касается самого Габриэля, его почерк был каллиграфическим, и этикетки получались столь же безупречными, как те краски, которые они обозначали. Изящными буквами с помощью китайских чернил он выписывал на уже готовых полосках бумаги название краски, номер ящичка и название своего магазина: «Краски Корбеля».

— Ты ужинал? — спросил Жан.

— Нет еще. Осталось немного похлебки с обеда. Составишь мне компанию?

— Я лучше подожду Сибиллу. Ты долго еще будешь работать?

— Ну ты же видишь…

Жан взглянул на металлические тюбики, выложенные в ряд на столе. «Желтый стронциевый пигмент № 6», — прочитал он на одной из этикеток и начал непроизвольно освежать в памяти свои познания в области красителей: вот этот, например, в сочетании с изумрудно-зеленым дает самые нежные и в то же время яркие оттенки зеленого цвета. Полдюжины тюбиков «Берлинская лазурь № 2» — невероятно сильный краситель: достаточно всего одного грамма на килограмм свинцовых белил, чтобы получить небесно-голубой оттенок, — но в то же время сильно выцветающий на свету… Он заметил еще «Иудейскую смолу № 3» с берегов Мертвого моря — растворенная в льняном масле со скипидаром, она давала густой коричневый оттенок…

Весь этот набор сведений, который Жан помнил урывками и почти не использовал на практике, все же служил неким спасительным убежищем от повседневных трудностей. Здесь, в этом знакомом с детства магазине, он изучал не болезни, а краски, и иногда — технику их применения разными живописцами. Он помнил многие картины из тех, что видел в Лувре, на которых узнавал некоторые особые оттенки, которые наблюдал на коже и слизистых оболочках своих пациентов. И точно так же во время осмотра пациентов он вспоминал различные оттенки красок и лаков: кармин, марена, темная роза, желтая охра, натуральная или жженая сиена, изумрудная зелень — все то, что используется живописцами для изображения различных оттенков плоти. Человеческий организм хранил в себе целую палитру красок, которым мог бы позавидовать любой художник.

— Ты что-то хочешь мне сказать? — спросил отец.

Как он догадался? Может быть, потому, что единственный сын не так уж часто его навещает?..

— Я бы хотел, чтобы ты рассказал мне все, что знаешь о Мане.

Габриэль заткнул пробкой пузырек китайских чернил и очистил перо с помощью тряпки, извлеченной из кармана блузы.

— Мане… Настоящий виртуоз, — задумчиво произнес он с нотой восхищения в голосе. — Просто чудо какое-то. Я всегда удивлялся, как может столь разумный и благопристойный на вид человек вызывать такие громкие скандалы.

Как всегда по вечерам, отец закрыл витрину с видом на Лувр металлической шторой, и сейчас мастерская казалась полностью отгороженной от мира. Фитилек масляной лампы в последний раз ярко вспыхнул и погас, отчего часть комнаты погрузилась в полумрак.