Дочь палача - Оливер Петч Страница 5

Спустя несколько мгновений двое мужчин добрались до дерева, за которое ухватился мальчик. Они просунули шесты между стволами, надеясь, что их легко будет раздвинуть. Бревна под ними начали качаться и крутиться. Приходилось удерживать равновесие, босые ступни скользили по ослизлой коре.

— Поймал! — закричал вдруг один, более сильный мужчина.

Сильными ручищами он поднял из воды шест вместе с мальчиком и, будто рыбу на удочке, швырнул его на спасительный берег.

Крики плотогонов привлекли к происходящему и других. к реке сбежались зеваки из ближнего Кинзау и несколько возчиков. Теперь все столпились у шаткого мостика и глазели на распластавшегося беднягу.

Сильный плотогон убрал волосы со лба мальчишки, и по толпе пробежал шепот.

Лицо заплыло синяками, а на затылке обнаружилась рана, как от сильного удара поленом. Мальчик хрипел. Сквозь мокрую куртку на доски стекала кровь и капала в реку. Он не просто упал в воду. Кто-то столкнул его, а прежде этот кто-то сильно его ударил.

— Это сынок Йозефа Гриммера, возчика из Шонгау! — воскликнул мужчина, стоявший в стороне у воловьей упряжки. — Я знаю его! Постоянно бывал с отцом у пристаней. Грузите быстрее в повозку, отвезу его в Шонгау.

— И кто-нибудь пусть сбегает, скажет Гриммеру, что его сын при смерти! — крикнул кто-то из толпы. — Господи, он уже столько детей потерял…

— Скажите еще, что он не протянет долго, — пробормотал плотогон и отвесил несколько оплеух любопытным мальчишкам. — Ну же, быстрее! И пошлите за цирюльником или лекарем.

Пока мальчишки пустились в Шонгау, хрипы раненого поутихли. Он дрожал всем телом и, казалось, что-то шептал. Быть может, последнюю молитву. На вид ему было лет двенадцать, он выглядел худым и бледным, как почти все дети его возраста. Последний раз он досыта ел несколько недель назад. От ежедневной ячменной похлебки с разбавленным пивом у него запали щеки.

Мальчик непрестанно тянулся правой рукой в пустоту, бормотание то усиливалось, то стихало — как журчание воды под мостиком. Кто-то из плотогонов склонился над ним, силясь понять, что он говорил. Но шепот сменился бульканьем, и в уголках рта проступили пузырьки крови, смешанной со слюной.

Люди подняли умирающего в телегу, возница щелкнул кнутом и направил повозку по дороге в Шонгау. Ехали часа два, и по пути к тихому шествию примыкало все больше людей. Когда процессия добралась наконец до пристаней, за повозкой набралось дюжины две народу: детей, крестьян, причитающих зевак. Вокруг волов тявкали собаки, кто-то молился под нос Деве Марии. У дамбы возле складов повозка остановилась. Плотогоны осторожно спустили мальчика и уложили на солому, ближе к берегу, прямо возле бурлящих вод Леха, который неустанно обмывал опоры пристани.

Громыхающие по деревянному настилу шаги заставили народ умолкнуть. Отец мальчика ждал немного в стороне, словно избегал того решающего, самого последнего мгновения. Теперь он, побледнев, продирался через толпу.

У Йозефа Гриммера было восемь детей, которые один за другим умерли у него на руках — от чумы, диареи, лихорадки, или просто потому, что Господь Бог того пожелал. Шестилетний Ганс утонул в Лехе во время игры, трехлетнюю Марию затоптали лошадьми пьяные солдаты в переулке. Вместе с самым младшим умерла при родах жена. Маленький Петер был всем, что осталось, у старого Гриммера. Когда он увидел сына вот так, лежащим, он понял, что и его, последнюю отраду, Бог решил забрать. Мужчина опустился на колени и заботливо убрал волосы с лица ребенка. Глаза Петера были уже закрыты, грудь тяжело вздымалась. Через несколько минут по телу пробежала последняя судорога, и мальчик затих.

Йозеф Гриммер запрокинул голову, и крик отчаяния разнесся над рекой. Голос его звучал высоко и пронзительно, словно женский.

Симон Фронвизер услышал крик одновременно с яростным стуком в дверь. От дома медика в Курином переулке до реки было рукой подать. Он и так уже оторвался от книг, когда оклики плотогонов отвлекли его от занятий. Когда крики раздались на улице, он понял: что-то случилось. В дверь застучали с удвоенной силой. Симон со вздохом закрыл пухлый том, речь в котором шла об анатомии. Эта книга тоже давала лишь знания о внешней поверхности человеческого тела. Составление сиропов, кровопускание как средство от всех болезней… ничего стоящего о внутреннем строении человека он так и не узнал. И сегодня, похоже, мало что изменится, потому что к стукам в дверь добавились голоса.

— Доктор, господин доктор, быстрее! Там у пристаней сын Гриммера, весь в крови. Скверно выглядит!

Симон накинул черный кафтан с медными пуговицами, провел рукой по длинным черным волосам и пригладил бородку перед зеркальцем в учебном кабинете. Волосы до плеч и ухоженная борода, которая снова вошла в моду, делали его старше своих двадцати пяти лет. Кое-кто из горожан считал Симона пижоном, но он не обращал на это внимания, зная, что у девушек на этот счет было иное мнение. Добрые черные глаза Симона, его ровный нос и изящный облик особенно полюбились женской части населения Шонгау. Кроме того, он каждодневно следил за собой. У него сохранились еще все зубы, он часто мылся и на скудное жалованье заказывал из Аугсбурга дорогие духи с ароматом роз. Покоя не давал лишь рост — немногим выше полутора метров. Поэтому на большинство мужчин и некоторых женщин Симон вынужден был смотреть снизу вверх. Впрочем, против этого выдумали сапоги на высокой подошве…

Стук перерос в размеренные удары. Симон поспешил вниз и распахнул двери. Перед ним стоял один из кожевников, работавших у реки. Габриель, насколько помнил Симон, он лечил работягу в свое время. Год назад медик накладывал ему шины на руку, после того как тот пьяным ввязался в драку на еврейском торгу. Симон принял серьезное выражение лица — он знал, чего требовала профессия.

— Что стряслось?

Кожевник недоверчиво посмотрел на него.

— Где ваш отец? Там у реки случилось несчастье.

— Отец в госпитале. Если это так срочно, придется довольствоваться мной или цирюльником.

— Цирюльник сам заболел…

Симон потер лоб. До сих пор его здесь принимали не более как сына лекаря. Хотя он учился в Ингольштадте и уже около семи лет помогал отцу в лечении всяких болячек. А в последние годы все больше лечил самостоятельно. Недавно довелось столкнуться с запущенным случаем лихорадки у маленькой дочери Шеффлера. Целыми днями Симон ставил ей компрессы и припарки, и применил новое лекарство — порошок из желтой коры, привезенный из восточной Индии, который называли «порошком иезуитов». Лихорадка спала, и Шеффлер заплатил Симону на два гульдена больше, чем полагалось. Несмотря на это, местные жители ему не доверяли.

Симон с вызовом посмотрел на мужчину. Тот пожал плечами и направился обратно. Он еще раз пренебрежительно взглянул на лекаря и бросил через плечо:

— Тогда идем быстрее, если, конечно, уже не поздно.

Симон поспешил за кожевником и свернул с ним на Монетную улицу. Сегодня, в День святого Георгия, многие ремесленники очень рано открыли свои лавки на первых этажах. В этот день работники и служанки из деревень вокруг Шонгау предлагали свои услуги. Потому на улицах сегодня было полно народу. Слева звонко стучал молотом кузнец, который как раз подковывал лошадь кого-то из советников. Мясник заколол возле дома свинью, и тонкие ручейки крови стекали по мостовой, так что лекарю приходилось перемахивать их широкими шагами, чтобы не запачкать новых сапог. Впереди пекарь продавал свежий хлеб. Симон знал, что в нем была одна мякина, которая хрустела на зубах. Белый хлеб могли себе позволить разве что члены городского совета, и то лишь по праздникам.