Дикая весна - Монс Каллентофт Страница 5

– Обещаю, – повторила Малин и вдруг поняла, что смерть матери дает ей шанс вновь завоевать утраченное было доверие.

Ей стало стыдно.

На работе она испытывает профессиональную радость от грубого насилия и убийств, от несчастья других. Она знает это, давно смирилась с этой мыслью. Но человек, который инстинктивно думает, какой выигрыш сулит ему смерть собственной матери, – что это за существо?

И тут ее снова охватила тяга к текиле.

Тяга к оглушающей силе алкоголя. К бесчувственности опьянения. Это страстное желание могло возникнуть в любой момент, всегда без предупреждения. Она пыталась найти логику в этих атаках, некую модель, чтобы избегать ситуаций, пробуждающих в ней былую жажду, – однако никакой логики или алгоритма обнаружить не удалось.

Болезнь. Паразит. Непредсказуемый вирус, взрывающий твой организм по собственному капризу. Научись жить с этим, как с незаметной постороннему глазу инвалидностью.

Но тогда, когда она стояла над кастрюлей с овощным пюре, после разговора с папой и Туве, тяга была сильнее, чем когда бы то ни было. И тогда она сделала то, что иногда ее выручало. Причинила себе боль – опустила пальцы одной руки в булькающее, только что измельченное толкушкой пюре, почувствовала жар и жжение, однако температура была недостаточной, чтобы повредить кожу.

Лицо Туве рядом с Малин, они сидят рядом на церковной скамье. Кожа у Туве ровная и гладкая, никаких прыщей и угрей, какие обычно бывают у подростков. Туве перебирает пальцами розу, мать и дочь быстро переглядываются, однако не знают до конца, что хотят сказать этими взглядами.

Перед ними лежит в гробу их бабушка и мама. Вот они видят, как дедушка и папа в черном костюме приближается к гробу. Они видят, как он отворачивается, медлит, ловит ртом воздух, плачет и кладет на гроб алую розу, прежде чем вернуться на свое место.

Малин и Туве снова переглядываются, думая, что им делать с этим мгновением.

И вот Туве поднимается и движется к гробу; даже не пытаясь выдавить из себя слезу, она кладет на него свою розу.

Туве ничего не шепчет, ничего не произносит, лишь возвращается на свое место, и Малин смотрит на папу, снова на Туве, в глубине души желая прочесть их мысли, но вместо этого видит Янне, который медленно, как и положено по ритуалу, приближается к гробу, словно все, что происходит в часовне Вознесения в этот обычный будний день, – всего лишь пьеса, которую необходимо доиграть до конца.

«Скорее бы все это закончилось», – думает Туве и закрывает глаза. У нее просто нет сил смотреть, как все эти старички и старушки, которых она даже не знает, один за другим подходят к гробу и что-то шепчут.

– Прощай! – произносит кто-то из них вслух, и Туве вздрагивает, открывает глаза, замечает боковым зрением, что дедушка плачет. Его жалко, его она всегда любила – но бабушку? Ее она никогда не знала, а того, кого не знаешь, невозможно оплакивать. Похоже, что и мама не особо убита горем, хотя Туве заметила, как она старалась это изобразить.

Изображать чувства.

Все, кого она знает, регулярно этим занимаются.

Она думает о письме, которого ждет. Она никому не рассказала о нем, а маме даже заикнуться не смеет. Ясное дело, было некрасиво и гнусно подделать ее подпись на документах.

Но, может быть, все получится?

И тогда она обрадуется?

Нет.

Не обязательно. Совсем не обязательно.

Маму может вообще занести неизвестно куда.

И Туве не может сдержать улыбку, когда думает о письме, которое, возможно, придет, однако улыбаться здесь нельзя – нигде не сказано, что ты обязан плакать, но улыбаться точно запрещено.

* * *

Часовню заполняют звуки псалма. Звучание органа, пытающееся разогнать затхлый воздух, придать дневному свету то естественное тепло, которого ему не хватает.

Когда Малин была здесь в последний раз, хоронили жертву убийства – толстого одинокого человека, о котором мир, похоже, забыл с самого начала.

Следом за папой Малин направляется к выходу, видит, как он кивает людям в проходе.

Она тоже кивает. И думает, что, наверное, так и следует себя вести.

И тут распахиваются двери часовни, и в неожиданно ярком свете фигура папы превращается в странный черный контур, а возле его головы парят две девочки с ангельскими крылышками. Лица у них белые и испуганные. Такие испуганные, что Малин охватывает желание кинуться вперед, подхватить их и прижать к себе.

Она моргает.

Теперь, когда глаза привыкли к свету, она видит только отца. Только папа – и запах конденсированного страха.

Малин и мама. Минувшее

Когда я потеряла тебя, мама?

Когда ты исчезла? Потому что тебя не было рядом, когда я была маленькой, правда? А где же ты была?

На планете заботы о себе самой. И я приходила к тебе, и, конечно, мне разрешалось посидеть у тебя на коленях, но не больше пяти минут, потом ты должна была заняться чем-то другим, а я была слишком тяжелая, слишком жаркая, я мешала. Как может мать считать, что ее дочь мешает?

Так что я отворачивалась и убегала к папе – именно он ездил со мной на соревнования по легкой атлетике, подвозил на футбольные матчи, следил за тем, чтобы я была подстрижена. Ведь так?

Ты был повернут ко мне, папа, не так ли? Ведь был?

Я помню, как сидела в своей комнате в нашем доме в Стюрефорсе и ждала, что ты, мама, зайдешь ко мне. Скажешь что-нибудь ласковое, погладишь меня по спине.

Но ты ни разу ко мне не зашла.

Я лежала в кровати и смотрела в белый потолок, не в силах заснуть.

Однажды ночью была гроза, и я пришла к вам в постель, залезла к тебе. Мне было пять лет.

Ты зажгла лампу на тумбочке.

Папа спал рядом с тобой.

Ты посмотрела на меня и сказала:

– Ложись рядом со мной. Ты боишься грозы?

Потом ты погасила свет, и я ощутила тепло твоего тела через ночную рубашку; ты увлекла меня в сон, словно вся ты была кораблем, наполненным теплом.

Когда я проснулась утром, ты уже встала. Я нашла тебя в кухне. Заспанную, с мешками под глазами.

– Я всю ночь не сомкнула глаз, – сказала ты. – И все из-за тебя, Малин.

Ты редко сердилась, мама.

Но казалось, что тебя нет, даже когда ты была в комнатах на нашей вилле. Ты решала, как мне одеваться, – во всяком случае, пыталась, стремясь сделать меня более женственной, ибо девочкам надлежало быть такими. Я ненавидела юбки, которые ты пыталась на меня надеть. И платья.

И я старалась сдержаться. Ты хотела сделать меня маленькой в этом мире – чтобы я всегда знала свое место.