Хороший отец - Ной Хоули Страница 51

На следующий день Дэнни перевели в единственную тюрьму максимально строгого режима – во Флоренсе штата Колорадо, известную как АДМакс. Там моего сына двадцать три часа в сутки держали в одиночной камере семь на двенадцать за стальной дверью с решеткой. Мебель в ней была вылита из бетона: стол, табурет, кровать. В стене имелся унитаз, закрывавшийся после спуска воды, душ, работавший по таймеру, чтобы не допускать затопления, и раковина без пробки. У некоторых заключенных имелись привинченные к стене зеркала из полированного металла, но у моего сына не было. Также ему не дозволялось слушать радио и смотреть телевизор. Вместо этого у него было длинное окно высотой всего четыре дюйма, сквозь которое он мог видеть небо. Это чтобы помешать ему определить положение камеры в тюремном комплексе. Связь с внешним миром строго запрещалась. Всего на час в сутки его выводили из камеры, позволяя бродить по отгороженному внутреннему дворику под бдительным взглядом вооруженной охраны.

Тюрьма АДМакс открылась в 1994 году на окраине Флоренса в штате Колорадо. До нее два часа езды на север от границы с Нью-Мехико и два часа к югу от Денвера. Комплекс занимает тридцать семь акров и имеет четыреста девяносто лежачих мест. Его заключенные считаются худшими из худших – террористы, насильники, убийцы. Многие убили других заключенных в других тюрьмах. Некоторые убивали или пытались убить сотрудников тюрьмы. Многие, подобно моему сыну, прославились. Теодор Качинский – «Унабомбер» сидел в АДМаксе. И Терри Никольс, выживший после взрыва в Оклахома-Сити. И Закариус Муссауи, считавшийся одним из заговорщиков по делу 11 сентября, и Ричард Колвин Рид, «Шу-бомбер». Здесь отбывал срок бывший главный финансист корпорации «Энрон» Эндрю Фастоу и Роберт Ханссен – самый знаменитый двойной агент ФБР. Эта тюрьма была полна легендарных личностей. Таким же мир считал и моего сына, одним из циклопов, минотавров, мифических чудовищ.

В следующие после приговора месяцы я вел следствие тайно. Арест и суд над Дэниелом пожирали наши жизни. Моя семья была вымотана, терпению жены пришел конец. «Дэнни признался, – прямым текстом заявила мне Фрэн. – Пора оставить это позади». Поэтому через две недели после приговора я пошел в упаковочный магазин и купил две дюжины картонных коробок. Под взглядами детей я убрал из дома все приметы расследования. За последний год у меня скопилось множество подробных биографий людей, убивавших себе подобных: Освальда, Бута, Берра, – где их истории рассматривались со всех возможных точек зрения. Углы страниц истрепались, текст пестрел пометками и подчеркиваниями, поля были исчерканы рукописными примечаниями.

Я набрал кипы материалов по местам, где бывал мой сын, – географических справочников, климатических карт – всего, что составляло контекст его преступления. Я за десять минут мог бы найти список мэров Айовы со дня основания города. Я мог выдать цветные схемы железных дорог Калифорнии с расписаниями и беспересадочными маршрутами. Мой кабинет был полон газетных и журнальных вырезок, компьютерных распечаток, блогов и расшифровок телефонных переговоров. Там были планы Ройс-холла и списки магазинов оружия в Лос-Анджелесе и окрестностях. Пользуясь списком свидетелей, я собрал биографические данные на двести с лишним человек, присутствовавших при убийстве сенатора Сигрэма: фото, резюме, сведения об образовании.

Я все это упаковал, хоть и чувствовал, что не в силах оставить за спиной. Это дело стало моей манией, пристрастием, и я, как наркоман или азартный игрок, знал, что его следует прятать от близких. Поэтому я наполнил банковский сейф документами по Хуплеру и Коббу: свидетельства о рождении, места работы, места службы…

Я разложил материалы своего расследования по коробкам. Семья смотрела, как я таскаю эти коробки в машину. Я сказал, что свезу все на свалку, а вместо этого поехал на склад и арендовал кладовую. Отныне я зажил двойной жизнью. Внешне я оставался Полом Алленом – человеком, примирившимся с неизбежным и старающимся оставить прошлое за спиной. Но тайно продолжал поиски, рассудив, что, если сумею доказать невиновность Дэнни, добьюсь отмены приговора, спасу его жизнь, семья простит меня. Даже Дэниел простит.

Так я раздвоился.

По настоянию Фрэн мы выставили на продажу коннектикутский дом. Пора было принять, что наша прежняя жизнь, выстроенный круг общения, школа наших детей, соседи и друзья ушли в прошлое. Мы стали париями – от нас шарахались в магазинах и клевали на родительских собраниях. Окружение, прежде принимавшее нас как родных, теперь всеми силами показывало, что мы здесь лишние.

Я с лета взял отпуск в Колумбийском, чтобы сосредоточиться на деле Дэниела. Когда в январе позвонил президенту Альвину Хейдекеру с сообщением, что не вернусь, он ответил с облегчением. Мы с Альвином много лет дружили, но он практик и понимал, что мое присутствие на факультете пошло бы ему во вред – не только в научном смысле, но и в отношении финансирования. Многие крупнейшие спонсоры были заядлыми демократами, и не стоило ждать, что они пожертвуют миллионы институту, где работал отец человека, убившего их героя.

Так мы стали обдумывать побег. Фантазировали, куда можно отправиться: в Лондон, Париж, Рим. Прежде я получал приглашения на работу за рубеж, и мы, верно или ошибочно, полагали, что только Европа обеспечит нам анонимность и возрождение. Но, когда пришло время действовать, оказалось, что мы не можем бросить страну, в которой прожили всю жизнь, даже если страна бросила нас. Фрэн выросла в Денвере, ее родные и теперь там жили. Переезд в Колорадо выглядел разумно. До тюрьмы Дэнни во Флоренсе всего час езды, но об этом я умолчал. Предоставил вспомнить об этом Фрэн, которая дразнила меня этим фактом, как морковкой перед носом, убеждая, что переезд в колорадское захолустье – лучший выход для нас обоих.

Итак, мы упаковали посуду и заполнили картонные коробки одеждой в стиле Восточного побережья. Мы уложили книги и спортивные принадлежности. Мы сняли со стен картины, фотографии в рамках – семейные и художественные – и завернули их в полиэтилен. Мы оплатили страховку. Мы пересчитали коробки. Мы с Фрэн съездили в Колорадо в конце ноября и подыскали там дом – двухэтажный, на тихом склоне, с видом на Скалистые горы. Осталось переехать.

Странное чувство настигло меня при упаковке нашего прошлого. Чем больше вещей мы паковали, тем меньше мне хотелось сохранить. Фрэн как-то вечером застала меня в спальне, когда я набивал мусорные мешки своей одеждой.

– Что ты делаешь?

– Мне это не нужно, – сказал я. – Ничего не нужно. Долой старье.

Я сказал ей, что, раз мы переезжаем, меняем жизнь, я тоже хочу измениться, переделать себя. Поэтому в черный суперпрочный мешок отправился мой коннектикутский врачебный костюм, брюки-чинос и льняные рубашки, туфли «доксайд» и футболки «Джон Варватос». Наполнившиеся мешки я сложил в машину и отвез в благотворительный фонд. Пусть все это носит кто-нибудь другой. В мусорный мешок отправился лосьон после бритья и особый лосьон для кожи. Все, что пахло. Все, что отождествляло старого меня, того, которого я решил оставить позади.

На следующий день я пошел в парикмахерскую и попросил короткую стрижку. Я смотрел, как парикмахер щелкает ножницами над моей головой, как клочьями падает на пол моя стодолларовая салонная прическа. С ней уходила моя идентичность. Взглянув в зеркало, я увидел не преуспевающего нью-йоркского доктора и не лидера, а человека, побитого жизнью, уязвимого, открывшегося. Оставшиеся волосы были почти седые. Морщины у глаз стали глубже, набранный вес отяжелил лицо. Я встревожился, увидев, сколько лет добавили моему лицу поражения, но это была правда, а мне сейчас требовалась правда. Было важно понять, на каком я свете.