Ватикан - Антонио Аламо Страница 52

Если бедняге Гаспару и удалось продраться сквозь хитросплетения документальной эквилибристики, то только с великим трудом и самопожертвованием, так как, помимо неописуемых мучений, которые доставлял ему не желающий перевариваться лангуст, язык документов был бесстрастным и местами темным, почему у него и ушло не менее двух часов на то, чтобы докопаться до их приблизительного смысла.

Хотя был уже почти час ночи, он решился позвонить Хакеру, чтобы удостовериться в том, что его толкование документов правильно.

— При всем моем уважении, ваше высокопреосвященство, я ожидал, что указания Священной конгрегации наведут меня на след содержания, которое мне надлежит охватить в пастырском послании, но, похоже, документы намекают на то, что содержания мне вообще следует избежать.

— Так оно и есть, брат Гаспар.

— Но, ваше высокопреосвященство… Как же это возможно?

— Среди документов, которые я вам передал, есть парочка особенно загадочных энциклик. Возьмите их за образец.

— Ах вот… — вновь отозвался брат Гаспар. — Простите, но я так и не понял, какой тип пастырского послания я должен…

— По возможности, наименее компрометирующий, — прервал его кардинал. — Сделайте смесь или, если вы в настроении, можете углубиться в другие темы.

— Какие темы?

— Сгодится все, чтобы выйти из положения. В конце концов, что еще нужно?

Выслушивая подобные заявления, брат Гаспар почувствовал, что у него голова идет кругом. В довершение всего лангуст снова дал знать о себе.

— Значит, — сказал брат Гаспар, все еще не веря в то, что слышит, — значит, все равно? Я имею в виду, что все равно, какой материал следует использовать в пастырском послании?

— Конечно, все равно. Речь идет о пастырском послании бесстрастном и непонятном, как, впрочем, всегда было принято, так что я не понимаю, почему вы не перестаете удивляться моим словам. Или вы хотите сказать, что мы когда-либо отличались ясностью нашей аргументации?

— И какова же, — задал вполне логичный вопрос бедняга Гаспар, — цель подобного пастырского послания?

— Так вам до сих пор не ясно? Оценив сложившееся положение, мы пришли к выводу, что лучше, чтобы было понятно, что ничего не понятно. Не верите? Надо сбить с толку средства массовой информации, заставить их думать, что ничего серьезного не происходит. Послушайте, вы когда-нибудь дадите мне отдохнуть? Или хотите, чтобы я сам за вас все написал?

Гаспар повесил трубку, так и не разрешив сомнений, которые заставили его позвонить кардиналу. Бедняга чувствовал, что у него жар, усугублявшийся уже упоминавшимся кожным зудом и мучительно переваривавшимся проклятым лангустом. Нет, никогда в жизни он больше не станет их есть. Слишком много отростков.

С невыразимым отвращением он снова углубился в чтение папских энциклик, чтобы проникнуться языком, интонациями и стилем понтификов, а затем решил, что настал момент приступить к составлению послания, которое завтра радио разнесет по всему земному шару. Это бы еще ничего, но, к сожалению, в задачу брата Гаспара входило сочинить послание, которое не имело бы никакого отношения к реальному человеку из плоти и крови, рассуждать о сложных и запутанных богословских вопросах и напустить туману так, чтобы тот загадочным облаком проплыл перед глазами толпы верующих, которые, несомненно, стоит лишь начаться речи, примутся думать совсем о другом или, кто знает, дремать… К примеру, он вдруг задался вопросом, была ли Богородица неотъемлемой частью божества или всего лишь связующим звеном? Боже мой! Как все было по-мирски, поверхностно и лживо!

У меня едва хватает слов объяснить, как чувствовал себя бедняга Гаспар: он чувствовал себя бесчувственным и лишенным веры; опустошенным, грязным и безлюбым; он чувствовал себя чем-то внешним и нелепым по отношению к божественному творению: винтиком в механизме, задуманном сумасшедшим или идиотом; он чувствовал себя чуждым собственному прошлому и свершившимся выборам; он чувствовал себя лишенным привязанностей, беззащитным и бездушным, особенно когда жар заставлял его читать не слова, значившиеся на бумаге, а существовавшие только в отравленном воображении несчастного доминиканца: обращения к Сатане, чудовищные богохульства и нечистые мысли, подписанные префектом Священной конгрегации Джозефом Хакером; его бросало то в жар, то в холод, и он то, дрожа, укутывался одеялом, то скидывал его, чувствуя, что обливается потом.

«Спасения нет, нет…» — начал было писать он.

Поначалу бедный монах чувствовал себя в замешательстве, но уже через мгновение его пальцы начали снова тыкаться в клавиатуру, и слова стали возникать непроизвольно, сами по себе: «Возлюби свои собственные пути, а не пути Божии, возлюби свободу беглеца… Аз есмь Сатана». «Аз есмь Сатана», — и трепет охватил его, когда он перечитал эти слова и понял, кто находится рядом с ним.

— Аз есмь Сатана, — прошептал он.

— Ты звал меня, и вот я явился.

Кто лучше меня, кто лучше меня сможет помочь тебе, бедный Гаспар?

Ах, бедный Гаспар, но чего же ты хочешь? Спасения?

Спасения нет, и это очевидно. Бедный Гаспар, ты смотришь, но глаза твои слепы.

Сжалься надо мной, старик, ибо я тоже страдаю.

Сжалься надо мной, сжалься надо мной.

Я пытаюсь понять, Гаспар, воистину пытаюсь, пытаюсь понять мысли Божии и пытаюсь также, чтобы и остальные их поняли, по никто не понимает, разумеется, никому не интересно понять, они предпочитают не понимать, ведь пойми они, ах, бедный Гаспар, если бы они только поняли… Если бы они только поняли, то впали бы в эпилепсию и вошли в церкви, чтобы расстрелять деревянных, бронзовых, серебряных и золотых Христов; пойми они только, и они уже больше не стали бы прислушиваться к Старику, пойми они, и они бросили бы его в Тибр голым или во всем одеянии, но они бросили бы его, а вслед за ним тиару, облатки, распятия, статуи пап и эти дерьмовые картины, которые прославляют и освящают кормчего. Самое поразительное из всего, дорогой Гаспар, что это они — идиоты, блаженные, юродивые, униженные, больные, подонки и отбросы общества, мучимые собственными бедами, старики, брошенные своим потомством, как твоя мать, — именно они готовы обмочиться при одном только виде Папы, а самое поразительное из всего самого поразительного то, что никакие аргументы и доводы никого не убеждают, ибо во всех них жива так называемая вера, иными словами, у них застит глаза, когда Старик выходит, весь важный и расфуфыренный, в драгоценных одеждах, напичканный самыми хитрыми лекарствами на земле, выходит прочесть непонятные, написанные за него другими слова, но Старик этот не просто Старик, а Старик, представляющий всех стариков на свете, всю эту гниль, которую я ненавижу, ибо я молод, ибо в дьяволе, несмотря на всех продажных ватиканских художников, есть это — дьявол молод и прекрасен, и вот вам ловкость рук, фокус-покус: всемирный порядок и благосостояние, которые держатся на тех же гвоздях, которыми был распят Христос, самых прочных и долговечных гвоздях, выкованных в мире ином, и я облапошен, облапошен, ибо мои естественные союзники, вся эта шайка эксплуатируемых, голодных и вшивых нищих со всего мира — повторяю, мои природные союзники, — становятся на его сторону, и тогда, пожалуйста, может явиться кто-нибудь из моих дружков, к примеру, университетский профессор этики, любитель секса, ибо занятия философией делают человека необузданным сексуально, потому что достаточно чуть копнуть этот вопрос и окажется, что нет ничего важнее секса, что секс — переживание небожителей, а жизнь небесная куда более мимолетна, чем жизнь земная, так вот, как я уже говорил, появляется профессор этики, но не просто, а во всеоружии своих неоплатных и несокрушимых философских аргументов по поводу того, как устроена и на чем держится вся эта чертовщина, — иными словами, систематической лжи, действующей благодаря вере или, точнее выражаясь, привитым в детстве суевериям, — итак, повторяю, появляется профессор со своим дьявольским анализом существования зла в мире, и никто не обращает на него внимания, поскольку аргументы и доводы — сильная сторона моих слуг — бессильны против веры, идиотизма и глупости нищих духом, тех самых нищих духом, которые стонут и рыдают, истекая кровью на кресте Христовом, пока я терзаюсь тоской и злобой в окружении тысячи удовольствий.