Мертвый петух - Ингрид Нолль Страница 53

На следующий день в газете появилась большая статья об убийстве полицейского. Предполагаемый убийца, которого подозревают также в совершении трех других преступлений, находится в реанимации с тяжелейшими повреждениями. Каждое из них уже само по себе способно привести к летальному исходу.

Я съездила к врачу и сдала на анализ кровь из вены. На следующий день он вызвал меня снова и выписал больничный на две недели. В крайне измученном состоянии я опять легла в постель. Никогда больше мне не вернуться к нормальной жизни!

Позвонила Китти. Она плакала и с трудом могла говорить.

— Он умер? — спросила я.

— Хуже, намного хуже, — всхлипнула Китти. — Он еще жив, но если выкарабкается, то более ужасной судьбы невозможно будет представить. Двусторонний паралич и повреждение головного мозга.

— Он в сознании?

— Приходил в себя, но ненадолго. Я до смерти перепугалась:

— Он что-нибудь говорил?

— Нет. Сейчас он снова находится в состоянии искусственного сна. Если он выживет, то будет вести растительное существование в инвалидном кресле. Речь, память и рассудок больше к нему не вернутся. Мне кажется, я не смогу это пережить.

— А как ты относишься к тому, что его подозревают в преступлениях? — спросила я у Китти.

— Мне все равно. Я бы любила его, даже если бы он оказался серийным убийцей, но он невиновен. Эта ситуация настолько ужасна, что я почти желаю ему смерти.

Меня потрясли ее слова, и я тоже зарыдала. Китти была хорошей, а я плохой, но где находится граница между этими понятиями?

Через несколько дней на меня обрушился еще один удар: у меня нашли карциному. Срочно нужна была операция.

«Что делать с собакой?» — вот о чем я подумала в первую очередь.

Я отослала брошь Эрнсту Шредеру курьерской почтой. В коротком письме я намеками сообщила ему, что не покупала брошь, а получила ее в подарок от предыдущей владелицы. Еще я поинтересовалась, могу ли попросить его детей в течение двух недель позаботиться о чужой собаке. Эрнст сразу позвонил, рассыпался в благодарностях и обещал в тот же вечер забрать собаку. Он приехал вместе с Аннетт, которую с первых же минут нельзя было оторвать от Дискау. Она с радостью согласилась за ним присмотреть.

Когда Аннетт уже сидела в машине, я тихо сказала:

— У твоей дочери есть сестра, о которой тебе ничего не известно. Подумай хорошенько и реши, волнует ли тебя ее судьба, или ты и дальше не хочешь о ней знать.

Эрнст пожал мне обе руки, не в силах вымолвить ни слова.

Я ужасно боялась наркоза и операции, а ведь раньше никогда не понимала своих знакомых, которые трусили перед визитом к врачу и просто впадали в панику, если выяснялось, что необходима операция. Я даже повторяла: «Для врачей это обычная работа; они каждый день кого-нибудь режут — как на конвейере. Неожиданности здесь просто исключены».

Теперь, когда речь шла обо мне, мое отношение к этой конвейерной работе в корне изменилось. То и дело приходилось читать о пациентах, которые так и не проснулись после наркоза, но благодаря невообразимым техническим ухищрениям еще долгие годы проводили на больничных койках в качестве живых трупов. Впрочем, возможно, что лучшим выходом из моей ситуации и было бы никогда не просыпаться.

В больнице меня поместили в двухместную палату. Нужно было еще раз пройти все обследования. Соседнюю кровать занимала молчаливая женщина средних лет, которая прилежно вывязывала крючком ярко-розовый мешочек для туалетной бумаги. Потребовалось дважды повторить вопрос, прежде чем она ответила, что выписывают ее завтра.

Вечером накануне операции пришел анестезиолог, грек по национальности. Он померил мне давление, изучил результаты лабораторных анализов, электрокардиограмму и снимок грудной клетки, а затем стал расспрашивать, какими болезнями и аллергическими реакциями страдала я и члены моей семьи.

— Вы боитесь? — спросил он. Я кивнула.

— Многие испытывают страх перед наркозом, потому что боятся проснуться и обнаружить, что уже умерли, — пошутил он (мне это вовсе не показалось смешным). — Но я могу предложить вам эпидуральную анестезию: чувствительности будет лишена только нижняя часть тела.

— Господи, но тогда я буду видеть безжалостные лица хирургов и слушать, как они говорят о футболе и точат свои ножи!

— С помощью седативных препаратов мы погрузим вас в состояние сна. Вы будете лежать с закрытыми глазами. А чтобы вы ничего не слышали, мы можем надеть вам наушники. У меня есть кассета с прекрасной греческой музыкой — сиртаки.

Меня так и подмывало сказать ему, что он может засунуть кассету с сиртаки под свою зеленую шапочку для душа. Однако я повела себя вежливо и попросила дать мне самый обычный наркоз, чтобы во время всей процедуры находиться в полной отключке.

В заключение ко мне зашел хирург, который рассказал о методах операции и риске, с которым она была связана. Я серьезно кивала, однако от волнения не понимала ни слова.

Странно, но той ночью я очень хорошо спала, видимо под влиянием снотворного. Рано утром мою соседку забрал крайне суровый мужчина, который не удосужился со мной поздороваться.

Еще перед тем как меня увезли в операционный зал, свежезастеленную кровать по соседству заняла новая пациентка. Седая старушка с такой силой сжала мне руку, что я поморщилась от боли.

— Я ваша новая соседка по комнате! — сказала она.

Моя новая знакомая надела махровую пижаму лилового цвета и прямо на узкой койке принялась делать зарядку: перекувырнулась через голову, а затем выполнила «березку» и «мостик». Я узнала, что в юности она была мастером спорта по акробатике. Она принялась было зачитывать мне рецепты макробиотических блюд из книги о питании зерновыми культурами, но тут меня увезли в операционную.

Очнулась я несколько часов спустя, уже под капельницей. За мной присматривала сиделка. Я еще не умерла.

Потом начались боли. Я медленно выплыла из дремотного полузабытья и поняла, что со мной сделали нечто ужасное. На противоположной стене висели две картины — Дюрер и Ван Гог: по замыслу старшей сестры, они должны были вселить надежду в душу больного.

Соседку оперировали на следующий день. Когда мы обе пошли на поправку, она решила почитать мне вслух выдержки из дневника некой женщины из Баварии, посвятившей свою жизнь опытам с рудоискательной лозой. Тут я поняла, что не хочу больше лежать с ней в одной палате.

Удивительно, но на этот раз мое желание сбылось, да и то лишь потому, что я уже очень давно лежала в больнице.

Волосы новенькой напоминали барсучью шерсть, а все предметы ее одежды были одного цвета, как у маленькой девочки. Носки были зеленые, юбка и свитер — зеленые, туфли и шаль — тоже зеленые. Когда Зеленая переоделась в ночную рубашку цвета мха и залезла в постель, вошел ее муж, который все это время ждал в коридоре. Я услышала родной берлинский диалект.