Башня аттракционов - Надежда Нелидова Страница 6

Дома юркнул в постель к Петровне – и провалился в сон.

– Что с тобой, Ваня? – тревожно спрашивала на следующий день жена непривычно понурого Ивана Кирсаныча. Спохватилась: – Да, слыхал, у верхних несчастье? Серёжка насмерть разбился. Сколько ему говорили: носишься как чёрт.

После обеда Неонила Петровна стала торжественно наряжаться.

– Как куда? На вечеринку, забыл? Я твой чёрный костюм отпарила, белую рубашку нагладила. Поди вымойся как следует, чистое бельё я приготовила.

Иван Кирсаныч как неживой дал проделать над собой все манипуляции. Был уже вечер, темнело. Они вышли под ручку, Иван Кирсаныч ещё надеялся на лучшее. Но супруга решительно повела его от дома в сторону автомобильной свалки.

«Значит, когда ехали с дачи… Не вписались в поворот. Хорошо, хоть с внуком всё в порядке…»

Но Неонила Петировна, проходя мимо детского сада, резко свернула туда, бросив:

– Обожди, я за Рустиком!

Господи, только не это! Иван Кирсаныч привалился к детскому заборчику и горько заплакал. Плакал он о людях, бездумно играющихся в железные машинки и в собственные жизни. Плакал навзрыд о стране, где мертвецы веселятся как живые, а живые оцепенели как мёртвые. Но дети, дети за что?! Как бык на заклание, покорно повесил он лобастую голову.

Когда подошла запыхавшаяся Неонила Петровна с Рустиком, он уже был спокоен и готов. Взял внука на руки, крепко поцеловал в тугую холодную детскую щёчку. Понёс его к вагончику, где приветливо по-вчерашнему светились окошки.

– Вань, ты куда?! – рассердилась Неонила Петровна. – Последний ум пропил? Мы же к Коструйкиным на юбилей!

Иван Кирсаныч так и встал посреди дороги. Утёр ладонью мокрый лоб («Ф-фух»), постоял. И нечётким строевым шагом последовал за супругой. На юбилей к Коструйкиным.

Василий Лукич работал на заводе фрезеровщиком. Предвосхищая пустые игривые вопросики, сразу уточним: фрезеровщиком традиционной сексуальной ориентации. Василий Лукич «Нашу Рашу» и прочие молодёжные хихоньки да хаханьки не смотрел, потому странному вопросу удивлялся, после привык – только уши полыхали, малиново просвечивая на солнце.

Уши у него, при его щуплой комплекции, были действительно выдающиеся: просто парили в воздухе, зонтиками топорща жиденький венчик волос вокруг лысины. Казалось, для передвижения Василию Лукичу стоило лишь перебирать маленькими, едва касающимися земли ножками – а уши, как паруса, перенесут его в нужное место.

Сколько насмешек от товарищей по работе вытерпел Василий Лукич – насчёт зонтика, летучей мыши и Чебурашки, а также насчёт замечательной прозрачности ушных раковин (как пособие по анатомии, можно схему кровеносных сосудов изучать). Не оставалась незамеченной излучающая тихое сияние лысина: не потому, что с ней светло, а потому что с ней не надо света… Он только смущённо улыбался доброй слабой улыбкой, показывая беззубый рот («Два клоуна шатаются, третий пляшет»).

Над зубами рабочие не смеялись: у самих рты не сверкали голливудскими улыбками. Василий Лукич не курил, в домино и шашки-шахматы не играл. Но всегда, едва различимый в крепком синем дыму, стоял в уголке курилки за спинами игроков и улыбался своей славной беззубой улыбкой, иногда морща носик и смешно чихая.

Он привык и любил слушать мужицкие солёные разговоры, густо приправленные матерком.

Перемывали косточки начальству: новый директор купил дочке-школьнице Ленд Крузер, размером с хороший автобус. Как принято, бампер украшал страхолюдный кенгурятник: расчищать дорогу среди машин и людей, как среди дремучего леса. Соплюха шла – нос в небо, чтобы не видеть обрыдлевшее быдло.

Дотягивалась до дверей, кое-как, пыхтя, вскарабкивалась в салон – остряки предлагали приварить трап – хлопнув дверцей, уносилась, визжа тормозами и заносясь на поворотах, давя разложенные напротив заводской проходной коробки с петрушкой и прочими огородными дарами – только бабки-торговки кидались врассыпную.

Потом разговор в курилке переходил на машины, грибы, рыбалку, политику, жён и любовниц. И все, разумеется, были в этом деле вне конкуренции, все – половые гиганты и секс-машины.

Василий Лукич слушал и тихо улыбался. У него никогда не было любовницы, а была жена Анна Ефремовна, значительно превосходящая его в весовой категории, и три дочери-погодки. «Бракодел», – хлопали по плечу товарищи.

Он очень хотел сына, маленького Васильевича – чтобы научить его водить старенькую «копейку», возиться в её железном организме. Потом париться в огородной баньке, вместе рыбачить, мастерить что-нибудь за верстаком…

Он и после третьего младенца женского пола был настроен экспериментировать до победного конца – но взбунтовалась Анна Ефремовна. В прямом смысле взбунтовалась: зашила трубы – запечатала, захоронила в недрах просторного живота не рождённого, не зачатого, не завязавшегося опылённой человеческой семяпочкой маленького Васильевича.

Дочки в малолетстве были вылитые маленькие Анны Ефремовны: эдакие тяжёленькие упитанные кабанчики. На Василия Лукича походили разве что младенческой плешивостью. Он поил их укропной водичкой, массировал беспомощные напружившие животики, опорожняя от сладкого молочного душка. Часами сидел у кроваток и удивлялся и умилялся крошечности и настоящести носиков, губок, пальчиков. Не смея целовать («Инфекцию занесёшь!»), незаметно, недоверчиво трогал пальцем пушистые щёчки – пока Анна Ефремовна не привлекала его к стирке, готовке кашек и пюре, купанию, гулянию.

Потом дочки вытянулись, похудели, ручки и ножки стали как палочки. Потом снова, в нужное время в нужных местах, стали наливаться молодыми упругими соками. Так что всё, в общем, шло нормально, в соответствии с природой. Но Василий Лукич не соглашался, негодовал, топал ногами, протестуя против природы.

Натыкаясь взглядом на аппетитные влажные розовые дочкины припухлости, выпуклости, округлости и оттопыренности, слегка прикрытые после ванны халатиками («Папка же!»), испуганно опускал в панике бегающие глаза… И холодел при мысли, что какая-нибудь похотливая мужская особь может с совершенно определёнными мыслями ощупывать их взглядом… И, проходя мимо, как бы невзначай заботливо, целомудренно укутывал, запахивал, наглухо застёгивал дочкины пуговички… Нет! Нет! Нет!

– Да! Да! Да! – говорила природа – и Василий Лукич, одну за другой, выдал дочерей замуж. Все родили девочек – крепка была женская порода в их роду. Деда Вася снова привлекался к воспитанию внучек и, млея, вновь дивился всамделишным носикам и щёчкам – а дочери уже окончательно превратились в Анну Ефремовну. Третья, любимая дочка с мужем-алкоголиком развелась. В общем, всё было как у людей.

Анна Ефремовна вышла на пенсию и плотно занялась внучатами и огородом, куда они выбирались каждые выходные на старенькой, 70-го года выпуска «копейке», отлаженной как швейцарские часики.

Василий Лукич чувствовал вину перед женой, что вот не может обеспечить ей покойную старость. Простаивая весь день за большим станком (ему с его ростиком, чтобы дотянуться до фрезы, приходилось приставлять лесенку), он получал 12 тысяч. Отними из этой суммы квартплату, кредиты, детское питание и памперсы, лекарства, бензин для «копейки» – на которой и на работу, и в огород, и в лес по ягоды-грибы, и внучат в поликлинику, и на рынок за продуктами – останется всего ничего. Это при том, что Главный Штрейкбрехер страны по телевизору, не моргнув глазом, заверял, что зарплаты рабочих ого какие! Да не ого, а ого-го-го – победно ржал с экрана, как сытый жеребец.

Конец ознакомительного фрагмента