Обреченная - Элизабет Силвер Страница 60

Закон создан для защиты класса индивидуалов. Людей, которые, благодаря своему возрасту или статусу, являются наиболее ценными для общества. Если их убивают – несмотря на то что их глаза видят так же, их сердца работают так же, и опорожняются они тем же, что и прочие, – тот, кто это сделал, обязан умереть. Если мы убиваем кого-то из этого сопливого класса индивидуалов, нас приговаривают к смерти, в каком бы состоянии мы ни находились в тот момент. Убей пятилетнюю девочку – получишь смертельную инъекцию. Убьешь шестилетнюю – от двадцати пяти до пожизненного. Убьешь полицейского – инъекция. Убьешь мужа – от двадцати пяти до пожизненного. Убьешь продавца из круглосуточного магазинчика, купив пачку сигарет и жевательную резинку – от двадцати пяти до пожизненного. Убьешь продавца из круглосуточного магазинчика, застукавшего тебя за кражей сигарет и жвачки, – инъекция. Нация, которая так гордится своими принципами равенства, обращается со своими жертвами с таким вот ритуальным неравенством.

В Пенсильвании убийство рассматривается как преднамеренное убийство первой степени. Можно составлять план тяжкого преступления в течение двух лет или решиться на него прямо на месте, но если штат жаждет смертного приговора, то он его вынесет. В отличие от Техаса, Калифорнии и многих других штатов, если жертве было меньше двенадцати, вы все равно умрете. И помоги вам бог, если жертве оставалось пять дней до ее бар-мицвы [29]. Некоторые штаты заходят так далеко, что кодифицируют убийство с отягчающими обстоятельствами, применяя смертную казнь не столь необдуманно. В Техасе убийство и убийство с отягчающими обстоятельствами считаются разными преступлениями. Но не в Пенсильвании. Здесь слишком много факторов влияют на выборочное применение смертной казни. Отягчающие факторы – так это называется. Как будто одно убийство может быть более вопиющим, чем другое.

Например, если убийство было особенно мерзким или извращенным, жестоким или зверским. Убийство государственного служащего, убийство из-за денег, групповое убийство, убийство во время продажи запрещенных веществ, убийство похищенного ради выкупа или убийство беременной жертвы. И конечно, если жертва была на третьем триместре беременности или если я знала о ее беременности на любой стадии – как будто если б я убила ее за мгновение до наступления третьего триместра, это было бы уже не так ужасно. Словно убийство Персефоны было бы ужаснее, если б я сделала это преднамеренно.

Как все эпические истории, моя начиналась с классического греческого мифа. С Персефоны, дочери Зевса, супруги Аида, царицы преисподней и моей лучшей подруги, когда мне было двенадцать лет.

Как и положено детям, мы произрастали из привычек и рутины. Как я уже говорила, много дней я проводила у Персефоны дома на другом краю города. Мы ели печенье с хрустальных тарелочек и пили лимонад из хрустальных стаканов. Я чувствовала себя королевой. Каждый раз, испивая из хрустального кубка, я слышала, как тот издает звон, подобный звону арфы. И каждый раз, как мы заканчивали есть и пить, Персефона показывала мне новообретенные богатства в их полном сокровищ новообретенном доме, с энтузиазмом бегая из комнаты в комнату. Я была классически образованным археологом, ведущим раскопки моего собственного греческого мифа, и меня вел в подземный мир имения Райга мой собственный оракул.

Например: фарфоровый сервиз на шестнадцать персон покоился с миром за стеклом, прямо как усопший любимый монарх – в своем целлофановом заточении, украшенный розами и медалями за отвагу, а очередь скорбящих подданных отдает ему последние почести. Можно смотреть, дышать и даже плакать – только не прикасаться.

– Они расписаны вручную, Ноа, – каждую неделю говорила моя подруга. Говорила легко, словно дышала.

В другие разы она вела меня к коллекции современной живописи, разбросанной по дому, причем картины были закрыты холстом, как тело недавней жертвы на месте преступления или как еврейский дом в трауре. Там были работы Миро, набросок Пикассо и даже Модильяни.

– Вот это прадедушка, – сказала Персефона однажды. Но я не знала, о каком художнике она говорит и почему этот рисунок оказался погребенным, как ее прадед, если он такой особенный. Его закрывала мешковина, что в то время напомнило мне о мешках с бельем для прачечной. Теперь это напоминает мне труп, который вот-вот опустят в могилу.

Подруга таскала меня по всему дому, по тайным тропкам, подкрадывающимся к нам, как улочки старых городов Европы.

– Я хочу кое-что тебе показать, – говорила она и каждый раз показывала мне что-то новое. Теннисный браслет, усыпанный алмазами, застегивающийся на золотые замочки. Он лежал у постели ее матери.

– Это подарок дедушки, – сказала Персефона.

Пачки зеленых бумажек, погребенных под полом дома и разложенных ровно, как жертвы войны.

– Это вроде как наше маленькое рыбное место, – хихикнула моя подружка, хотя я была уверена, что она понятия не имеет, что снулая рыба – это совершенно не то, что деньги, спрятанные под половицами.

– Но это, – воскликнула однажды Персефона, – это круче всего!

Она повела меня в гостевую комнату, где я оставалась, когда было поздно возвращаться домой или когда моя мать была слишком занята, чтобы забрать меня вовремя. Прямо за старинным гардеробом находился семейный сейф, набитый патронами, огнестрельным оружием и трофеями былых боев.

– Смотри, – улыбалась моя подруга во весь рот, – это со Второй мировой войны!

Она вытащила одну из трех старых винтовок и наставила ее на меня.

– Пу! Пу! – смеялась Персефона, словно ей было семь лет, хотя нам было почти тринадцать – почти взрослые, согласно некоторым религиям и культурам.

– Пу! – кричала она, и я изобразила, будто в меня попали. – Ну, попробуй!

Она протянула винтовку мне, и я охотно взяла ее, прямо как лимонад в двухсотдолларовом хрустальном стакане, или случайный билет в кино, или поездку до дома. Это было наследие, фамильные богатства, добытые тем, с кем у Персефоны не было никакой связи, кроме, возможно, ямочки на подбородке или ненормально высокого уровня холестерина. Винтовка была холодной и тяжелой и воспринималась как очередной предмет бутафории, который использовала моя мать в самодеятельной постановке «Энни, готовь пистолет», а не как настоящее оружие, предназначенное для того, чтобы убивать людей.

– Отдай, – сказала подруга. – Мне надо положить ее на место.

Она выхватила у меня винтовку и засунула ее в сейф. За сейфом прятался маленький деревянный ящичек, рассохшийся вокруг замка так, что казалось, что его можно открыть только игрушечным ключиком от городских ворот.

– Что там? – спросила я.

Персефона пожала плечами и открыла его.

– О-о-о-о-о! – ахнула она. – Как круто!

Подруга посмотрела на меня озерами глубокого синего цвета. Черные волосы падали на эти лучистые глаза, а ее фамильный греческий нос виднелся сквозь водопад кудряшек. Я думаю, что если б эта девочка дожила до зрелости, она могла бы стать моделью так называемого этнического стиля. Прекрасная и уродливая одновременно, и невозможно сказать, какова она. Для меня же она была просто Персефоной. Не Перси или Перс – просто Персефоной и иногда Пи.