Книга Асты - Рут Ренделл Страница 62

— А как же я? Разве ты меня не поцелуешь? Кто смастерил домик, хотел бы я знать?

Он не понимает, что она совсем ребенок — ей сегодня исполнилось восемь, и такой подарок для нее — это слишком. Огромный дворец, намного красивее, чем просто копия дома. Я привыкла к нему, кроме того, я всегда считала этот замысел глупым, поэтому уже не замечаю, как прекрасна законченная работа.

Мария вскоре пришла в себя. Она не такая впечатлительная, как Свонни. Через пять минут она уже висела на шее у Расмуса, целовала его, открывала все дверцы в домике, вытаскивала мебель и картины, засовывала обратно не на те места, громко звала Свонни, чтобы та пришла и тоже полюбовалась. Свонни, конечно, уже видела домик и, возможно, удивлялась — я бы удивилась, — почему Far не сделал такой игрушки для нее.

Она была очень ласкова с Марией. Ни капли зависти или обиды. Сшила наряды для двух маленьких кукол и подарила их Марии. Куколки немного великоваты для домика, но все равно влезли туда, они играют роли Mor и Far. Меня Свонни нарядила в великолепную копию моего светло-голубого муслинового платья, а Расмуса — в черный костюм. Ему приклеили коричневую бороду, очень похоже.

Свонни не завидует, но она так печальна. После смерти Моэнса она печальна по-взрослому, посерьезнела и притихла. Такое страдание на ее милом личике. Я попросила Расмуса быть с ней поласковее, просто поласковее. Но он только повторяет: «А как же я?» Кто его пожалеет, ведь он потерял сына. А потом добавляет: что дети знают о страдании?

Май, 9, 1919

Вчера вечером мы ужинали вместе с мистером и миссис Хаусман. Вдова ее брата тоже приходила, впрочем вдовой она пробыла недолго. Она снова вышла замуж, прежде чем ее муж «остыл в могиле», как заметила миссис Хаусман, правда не в ее присутствии. Она теперь миссис Клайн. Фамилия ее мужа, скорее всего, происходит от немецкой Кляйн. Его прапрабабка была немкой, она приехала сюда лет сто назад, однако, когда шла война, люди на улице ругались ему вслед. В их доме били окна, и на стене кто-то написал красной краской: «Кровь британских Томми на твоих руках».

Забавно: вчера вечером он был самым горячим противником немцев среди нас. Он настаивал, что мы должны раздавить и уничтожить Германию, чтобы случившееся никогда не повторилось. Потом все начали обсуждать происходящее в Версале, и мистер Клайн сказал, что Германия потеряет все свои заморские территории, выведя войска, а кайзера поймают и казнят. Миссис Клайн одобрительно зааплодировала — она слишком много выпила — и сказала, что ей смешно, что Германия еще протестует против условий договора.

Я надевала новое платье чудесного перламутрового цвета, с отделкой из крепдешина цвета «мертвая роза». Оно самое короткое из всех, какие я когда-либо носила, и высоко открывает ноги. Мне же еще не сорок!

Август, 3, 1919

Я обнаружила, что не написала о возвращении Кроппера. Он вернулся два месяца назад, красивый, как всегда. Наверное, в плену ему было лучше, чем в окопах.

Надо думать, он никогда не позволял себе тех «фройляйн» или «мадемуазелей». Во всяком случае, похоже, он сохранил верность Хансине, и они назначили день свадьбы.

— Почему в следующем феврале? — спросила я. — А не завтра? Ты не становишься моложе.

Хансине на несколько месяцев старше меня, значит, до свадьбы ей исполнится сорок.

— Необязательно быть молодым, чтобы пожениться, — возразила она.

— Все зависит от того, чего ты хочешь.

Хансине поняла мой намек:

— Я не хочу детей.

Ее слова насмешили меня. Как будто желание имеет значение в этом деле. Как же мало она знает, если думает, что все прекращается в сорок лет. Но она удивила меня, заявив:

— Хватит с меня детей.

Никакого уважения с ее стороны. Она более учтива с Расмусом, но его она просто боится. Я полагаю, она теперь думает, что больше ей бояться нечего. Кроппер вернулся на железную дорогу, получает хорошее жалованье и, кажется, хочет жениться на ней гораздо сильнее, чем она стремится замуж. Я никогда не пойму людей.

Октябрь, 1, 1919

Я только что перечитала, в третий раз, письмо от человека, который вынес Моэнса с нейтральной полосы. Это произошло 1 июля 1916 года. Он тогда был сержантом и искал одного из офицеров. Но прежде чем нашел, вынес из-под обстрела пятерых раненых и дотащил их до британских окопов. Одним из раненых и был Моэнс. Сержанта Э.Г. Дюка наградили за это Крестом Виктории. [29]Большинство из тех, кто получал этот орден, не выживали, так что ему повезло.

Сержант, как я начала мысленно называть его, предлагал встретиться, чтобы рассказать мне о Моэнсе. Письмо было об этом. Он жил в Лейтоне, недалеко отсюда. Конечно, не мне судить об английском, но, кажется, письмо было хорошо написано для простого рабочего. Оно сильно отличалось, к примеру, от писем, которые страдающий от любви Кроппер присылал Хансине.

Когда я показала письмо Расмусу, он сказал:

— Я не хочу его видеть.

— Почему? — удивилась я.

— Если бы он спас Джеку жизнь, тогда другое дело.

Я возразила, что он и так сделал все возможное, но Расмус, как всегда нелогично, заявил:

— Все, но недостаточно.

Прежде, когда я была молода, я бы сразу ответила на письмо и пригласила сержанта к нам, но сейчас я старше и научилась принимать решения по принципу «утро вечера мудренее». Надо выспаться, а утром посмотреть, что я буду чувствовать. Если потребуется, он может и подождать. Ничего с ним не случится.

Ноябрь, 15, 1919

Интересно, я так резко отзываюсь о Хансине потому, что у нее есть любовь, которой у меня никогда не было?

Потребовалось большое усилие, чтобы заставить себя написать это. Быть честной до конца всегда трудно, а записать все честно еще труднее. Записывать гораздо сложнее, чем сказать, потому что, когда перечитываешь, снова чувствуешь боль.

Брак может быть по любви, единственной любви, которая доступна порядочной женщине. Когда-то я думала, что у меня будет так же, но все закончилось разочарованием и постепенно сошло на нет.

Я пишу по-датски, на языке, который мне ближе любого другого, на моем родном языке (на котором я все еще читаю Диккенса). Странно осознавать: это такой же тайный шифр, как тот, что в детстве придумал Моэнс. Они с Кнудом обнаружили, что если обмакнуть перо в лимонный сок и написать что-нибудь, то слова останутся невидимыми, пока бумагу не нагреют. Мой шифр еще секретнее, потому что, сколько бы англичанин ни держал мой дневник над огнем, он никогда не сможет его прочесть.

Поэтому я могу без риска писать, что иногда, когда смотрю на мужчину вроде Кроппера или мистера Клайна — который, по крайней мере, джентльмен, — одним словом, на красивых мужчин, я испытываю странное желание, которому не могу — или не смею — дать определение. Но про себя я думаю, что, если бы жила в другом мире или в другое время, или в мечтах, я могла бы иметь любовником того или другого. Но в этом мире я не могу, и не смогу никогда.