Когда красное становится черным - Цю Сяолун Страница 62

Юю осталось известить Хун, бедную мать, которая все еще возлагала надежды на Бао. Это была неприятная работа, и он не спешил ее делать.

Незавершенным пунктом в расследовании была рукопись, украденная Бао. Юй склонялся к тому, что она принадлежала скорее Яну, нежели Инь. Органы общественной безопасности сразу же заполучили ее. И к его удивлению, Чэнь не имел возражений. Юй решил, что потом он обсудит это с ним.

Затем, в соответствии с желаниями Инь, какие бы ни были оставлены деньги от Инь и Яна, они должны быть использованы на стипендию студентам университета, которые пишут на английском. Юй хотел сам заняться этим делом.

Домком так был польщен благодарностью от городского правительства, что они предоставили Юю честь выступить с речью на входе в переулок Сокровищницы сада.

Лэй, владелец лавки, позвонил Юю и поблагодарил за работу.

– Я благодарю вас от всего сердца, товарищ следователь. Наконец Инь найдет покой. Я знаю, она на небесах с улыбкой смотрит на наш переулок.

И вы знаете что? Мой бизнес процветает. Поэтому я собираюсь дать название своему заведению: «Инь и Ян». Таким образом, я увековечу имя этой замечательной женщины, и это также поможет моему делу. Ресторанчик будет связан с историей о том, как Инь помогла мне подняться со дна нищеты. Она важный человек в моей судьбе.

– Мы никогда не знаем своей судьбы, – сказал Юй, – но новое имя ресторана броское и должно привлекать посетителей, особенно тех, кто знает об этой истории.

– Именно. «Инь и Ян». Само собой разумеется, следователь Юй, когда бы вы ни пришли в переулок, обед вам всегда обеспечен в ресторане «Инь и Ян».

Гораздо сложнее было иметь дело с двоими мужчинами, Цаем и Ванем, которые сейчас были взяты под стражу.

Цая должны были вскоре освободить. Почтенный Лян возражал, наставая на том, что подозревает Цая, у которого в ночь на 6 февраля и утро 7-го не было алиби.

Наконец, Юю пришлось сказать свое слово: – Если Цай задержан как подозреваемый, то сейчас, когда дело уже закрыто, его следует отпустить. Я руковожу делом, и это мое решение.

Ворча себе под нос, Почтенный Лян понял, что ему больше ничего не оставалось, как выпустить Цая.

Но в случае с Ванем ситуация складывалась гораздо сложнее. Начиная с того, что никто не понял, зачем Вань пришел с повинной. Он не произнес ни единого слова, когда ему сказали об аресте Бао. Он сидел уткнувшись подбородком в грудь, как статуя, не объясняя, почему он сознался в преступлении, которого не совершал.

По словам одного из членов домкома, Вань был ни много ни мало болен болезнью Альцгеймера, или что-то в этом роде, отсюда и признание. Другой полагал, что Вань таким образом привлекает к себе внимание, которого у него долго не было. По словам третьего, Вань, наверное, представил себя последним солдатом культурной революции. И наконец, по слухам соседей, Вань был тайно влюблен и сознался, чтобы впечатлить свою избранницу. Или его действия стали результатом комбинации различных фактов. Для Чэня Вань был рыбой, выброшенной на сушу в сегодняшнем Китае, что не могло не сказаться на его психике.

Почтенный Лян был зол на Ваня. Местный участковый настаивал, что против него должны быть предприняты «хоть какие-то» меры. «Его должны посадить в тюрьму не меньше чем на три или четыре года. Вань заслужил. Он давал ложные показания! Этот бывший член рабочей организации «Идеи Мао Цзэдуна» чокнутый. Он думает, что может делать все, что ему вздумается, и все сойдет с рук, как в дни культурной революции. Он просто живет в весенне-осеннем сне! Наше общество – теперь законное общество».

Однако секретарь парткома Ли был против заключения Ваня. «Достаточно – значит достаточно. У нас очень много историй, связанных с культурной революцией. Нет смысла мутить воду. Люди должны идти дальше. Оставьте старого мужчину в покое».

По политическим соображениям муссировать разрушительные последствия культурной революции не было хорошей идеей, не следовало даже напоминать людям о ней. Такими картами играл Чэнь, хотя и Ли немногословно, но сказал об этом. В любом случае дело Ваня не было политическим, поэтому Юю нечего было и упоминать об этом. Каким бы негодующим ни был Почтенный Лян, секретарь Ли сказал последнее слово, заботясь о судьбе старика.

Но все же неразгаданная тайна признания Ваня не давала покоя Юю.

Раздавив окурок, Юй встал и перенес телефон в кухню.

Пэйцинь занималась готовкой, двигаясь по лабиринту кастрюль и сковородок. Там едва ли хватало места для двоих.

Она была искренне довольна исходом следствия и своим участием в нем.

– Вот все и закончилось, – сказала она, повернувшись к мужу с улыбкой, а ее руки продолжали смешивать доуфу со свининой.

– Еще столько надо сделать.

– Как хорошо, что мы почтили память Яна, – сказала она. – Инь была единственной отрадой в его последние дни. Теперь ее убийца найден. На небесах, если они есть, Ян будет доволен. Ты можешь достать мне сборник стихов? Он во втором ящике.

– Конечно, а зачем?

– Мне кажется, я только сейчас поняла стихи Яна, – сказала Пэйцинь. – Извини, у меня испачканы руки. Но, когда ты принесешь сюда книгу, я должна тебе кое-что сказать.

Юй вернулся с книгой в руках.

– Найди, пожалуйста, поэму под названием «Кот культурной революции», – сказала она. Ты можешь мне ее прочитать?

Он начал читать низким голосом, заинтригованный. Не слишком ли много времени жена уделяла чтению, прямо как старший следователь Чэнь. К счастью, у нее было не так много кумиров, таких как Ян.

Кроме них в кухне больше никого не было.

Моя фантазия сбылась - Культурная революция началась. Я, словно кот, через окно мансарды вылезший, Крадусь по крыше черной, вниз гляжу И взглядом в комнатах людей я нахожу, Полно людей в одежде явно не по норме, А в необычной униформе, С повязкой «хунвейбин» на рукаве. Вдруг снизу: «Эй ты, подонок, слышишь, уходи». И этот голос я, конечно, слышу, Но все же рад, что прыгнул я на крышу, И где впервые одинокую увидел я звезду, И свет ее мерцающий так долго. Среди людей в окне я маму вижу. Смотрю и не узнаю ее. Табличка на груди, с веревкой рыжей Накрученной на шею. Вокруг толпа, как в зоопарке, все глазеют. Но я молчу и на нее смотрю, В глазах ее читая обреченность. И в темноту ночи я делаю прыжок. Настало утро. Я был расстроен очень, Увидев маму, бегущую по крыше, С доской на той веревке рыжей, С распухшей шеей преклоненной ниже. И, глядя на нее, не смею крикнуть, как Кричала мама этой темной ночью. А вслед ей кто-то: «Иди и плошку риса принеси мне, слышишь». Она ушла, нет, унеслась в ту непролазную, Бурлящих будней грязь, Как будто бы за мышью погналась. Пусть не в обличье человечьем я, Таким же хунвейбином стану По-кошачьи диким. Я как-то от дантиста шел домой, Вдруг, словно наяву, я слышу Визг ее. «Резцы твои остры, но гороскоп Неумолим, И вряд ли ты поспоришь с ним Ведь ты же рождена, увы, слепой Под знаком мыши», - Сказал рассказчик, тяжело вздыхая В минуты смертные ее. Знать было это предзнаменованье. И я бежал, как дикий зверь, Не смог прожить я девяти дарованных мне жизней И в джунгли прыгнул, Лишь на бумаге белой След остался от кошачей лапы.

– Да, это о культурной революции, – сказал Юй.